Искупить кровью - [5]

— Пулеметики-то нам к делу, — заметил папаша. — Только не пройдут.

Но пулеметчики отлежались, переждали огонь, потом рванули рысцой, вновь залегли, снова рванули и минут через пятнадцать достигли деревни. Лица белые, руки дрожат. Сбились возле избы и задымили.

— Ну, как дорожка? — спросил Костик.

— Иди ты… — проворчал пожилой усатый пулеметчик.

Костик и пошел, но не туда, разумеется, куда послал его усатый, а на другой край деревни. Кабы не так ответил пулеметчик, дал бы им Костя глотнуть трофейного шнапса, но раз послали, хрен-то им… По дороге наткнулся он на ребят, все так же сидящих у избы и смолящих махру. Сержант Сысоев стоял перед ними прямой, подтянутый, будто и не из боя. Подошел, остановился послушать разговор, который вели солдатики.

— Вот, разводили панихиду перед боем, — а живые, и деревню взяли, — это Сысоев выступал.

— Мы-то живые, а скольких положили, царствие им небесное…

— Опять, папаша, за религиозную пропаганду взялся? Предупреждаю, повысил голос на последнем слове сержант.

— А ты сам-то, сержант, неужто за весь бой ни разу о Боге не вспомнил? — оставил папаша без внимания строгое "предупреждаю".

— А чего о нем вспоминать? Без него деревню взяли.

— Ох, сержант, не гневи Господа. Вот выбьют нас фрицы отсюдова, да порасстреляют всех на поле, как драпать будем.

— Я вам подрапаю! И думать забудьте. И чтоб я таких разговорчиков больше не слышал. Слыхал, Карцев, уже драпать приноровились? Ну и народ, воюй с такими.

— Танки пойдут, не устоим, сержант, — сказал Костик.

— И вы туда же!

— А почему сорокапяток нет? — спросил кто-то.

— Будут, — уверенно заявил сержант.

— Ты, сержант, о Боге не думал, потому как сзади цепи шел, а нам-то пульки-то немецкие прямо в грудь летели, страхота страшная была. — сказал кто-то из ребят.

— Позади шел, как ротный приказал, людей подтягивать. Но там не лучше. Вы впереди не видали, как ребят косило, а я видел… — Опустил голову Сысоев и сжал кулаки.

Бойцы посмотрели на него с удивлением: неужто людей жалеет службист этот?

Папаша тоже оглядел сержанта, сказав:

— Это верно, в наступлении что впереди, что позади — все равно у фрица на виду. Но ты молодец, сержант, думал я, хвастал ты насчет Халхин-Гола. Значит, медалька твоя не зазря.

— Вы мне комплименты не делайте, скидки не будет.

— Мне твои скидки не нужны, я за Расею-матушку воюю. Понял?

— Не за Расею твою дремучую, а за Советский Союз. Понял?

— Да сколько Союзу твоему лет? Двадцати пяти не будет. А России сколько? Понял? — Папаша довольно усмехнулся, решив, что уел сержанта.

Тот и вправду призадумался, но ненадолго:

— Старорежимный ты человек, папаша… А может, из хозяевов ты?

— Из них самых. Из крестьян, которые до тридцатого хозяевами были, а теперича… — махнул он рукой.

— Но-но, поосторожней, отец, — прикрикнул сержант.

— А чего нам осторожничать? Все одно под смертью ходим. Чего нам бояться? А окромя прочего, ты, сержант, брось мной командовать, я воевать и без тебя научен, потому как империалистическую прошел и гражданскую, а ты хоть медальку и получил, но воевал-то сколько?

Сысоев сплюнул и. проворчав "разговорчики", отошел.

— Здорово ты его, папаша. — сказал Костик Карцев и полез в карман. На, глотни.

Папаша не отказался, взболтнул бутыль и выпил до дна. Костя взял ее у него и кинул, но вместо ожидаемого звука разбитого стекла грохнул взрыв, словно гранату бросил. Все вздрогнули невольно, переглянулись с недоумением, пока кто-то не поднял голову вверх и не увидел "раму"… Видать, она и скинула небольшую бомбочку ради озорства.

— Ну вот, прилетела гадина, теперича жди бомбовозов, — в сердцах вырвалось у папаши.

И у всех засосало под ложечкой… По дороге на фронт бомбили их эшелон три раза, и хотя потерь было немного, страху натерпелись. И сейчас страшно сделалось, потому как ежели налетит штук пять, они от этой деревни ничего не оставят, да и от них тоже. Тогда фрицы заберут деревню обратно с легкостью.

С тоской уставились ребята в небо, где кружила рама, выглядывая, что они здесь, в этой занятой деревеньке делают. А что они делали? Связисты протянули связь в избу, которую заняли ротный и политрук, пулеметчики, появившиеся недавно, выбирали позиции на краю деревни, остальные бойцы тоже искали какую-нибудь лежку поудобнее да поукрытистей. Кто бродил по деревне, кто шарил по избам и блиндажам, а кто просто дремал с устатку, привалившись куда придется.

Костик тоскливо глядел на кружившуюся в небе раму и сожалел, что, наугощав других, себе ни капли не оставил, а выпить страсть как захотелось и от противного жужжания самолета, и от такого же противного ожидания бомбежки. Побрел он снова к офицерской избе и, открыв дверь, сразу же увидел Журкина, сидящего на полу с бутылкой в руках, с бессмысленными, затуманившимися глазами.

— Ты что опупенный такой? Фриц в блиндаже твоя работа? — спросил Костик.

— Не спрашивай! — взвизгнул Журкин. — Сгоряча я. Раненый он был, рану свою перевязывал. Как я вбежал, он руки поднял, а я… с ходу ему в пузо. Понимаешь, ни за что человека убил. Знаешь, как он кричал… — Журкин закрыл лицо руками.

— Неладно, конечно, получилось. Живым надо было фрица брать, хоть расспросили бы его. Не переживай, война же…