Искры гнева - [91]

— Дай дорогу! Да пустите же, черятки!

Поднялся шум.

— Дорогу! Дорогу, черти окаянные!..

К бочке протиснулся высокий, сухощавый, с лихо подкрученными чёрными усами, как видно, бойкий паренёк.

— Я кручусь, верчусь около волов, а мне хотя бы словечко про такую оказию… Эх вы, чертяки! Батька! Атаман?! Попотчуй!.. — И паренёк, сложив пальцы, будто держал в них чарку, поднёс руку ко рту.

Остап Кривда хотел налить ему оковитой.

Но пустой посуды не было.

— Да Оверке сгодится и мазница[17].

Чумаки громко захохотали.

— Кому мазница, а мне и такая сгодится. — Оверко картинно напыжился, подкрутил усы и с крепко стиснутыми желобком ладонями важно подошёл к бутыли.

Кривда налил ему в ладони водки.

— Чтоб тебе, атаман, долго жилося… — Парень с шумом выдохнул воздух и выпил. — Елось и пилося… — припал он губами ко вторично наполненной пригоршне. — И чтоб всегда моглося… — добавил, выпивая третью пригоршню.

— Да он выдует всю бутыль!

— Хватит!

— Не наливай!

— Да уж дайте до ровного счёта! — улыбнулся Оверко.

— Молодчина!

— И выпить, и поговорить…

— Мастер, ей-богу, мастер.

— Налейте ему!

— Налейте! — зашумели чумаки.

Оверко выпил четвёртую пригоршню, расцеловался с атаманом, некоторым чумакам, что стояли поблизости, поднёс по дуле, затем нанизал на руку несколько колец колбасы, взял большой кусок паляницы, поглядел весело на столпившихся людей и важно зашагал на леваду, где пас волов.

— Ну и мастак!

— Да, умеет, чёртов волопас, — начали восторгаться вслед Оверке чумаки.

В это время загудели вдруг струны бандуры и послышался хрипловатый, печально дрожащий голос:

А в поле корчемка муром мурована,

Муром мурована, дилом дилована…

Чумаки тут же обступили седого, но ещё крепкого деда, стали серьёзными.

А в этой корчемке сидят чужеземцы.

Один чужеземец меды-вина пьёт,

Другой чужеземец к девке пристаёт.

— К чертям чужеземцев!

— Пой про наших!

— Весёлую!

— Санька сюда!

— Где он? — зашумели чумаки.

Санька нашли на возу. Он спал. Но его подхватили под руки и принесли.

Паренёк ещё полностью не проснулся, он недоумённо озирался по сторонам и, если бы его не держали крепко за сорочку, за разорванную штанину, наверное, тут же бы дал стрекача.

Кто-то из чумаков вытащил из сумки сопелку и сунул её в руки Санька:

— Играй!

— Играй, Саня!

— Как скажут дедушка Спиридон, — придя наконец в себя, заявил Санько.

— Давай, сынок, я поведу первым, а ты бери за мною вторым, — проговорил бандурист.

Они заиграли, и казалось, будто защебетали воробьи, зацинькала стайка серебристоголовых синиц, загудели, зажужжали шмели. Музыка взлетала всё выше и выше, заполняла долину, зачаровывала лес. К компании чумаков начали подходить прохожие, посетители корчмы.

Вдруг затопали, зачастили несколько пар ног. Круг, начал раздаваться, и уже десятки чумаков в лаптях, сапогах, а то и босиком стали сбивать траву, вминать и трамбовать землю — завертелся в шальном вихре буйный гопак.

Головатый, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, внимательно присматривался к подходившим людям, к подъезжающим с чумацкой дороги возам. Вдруг он заметил, как из двора корчмы выехали на хороших, резвых лошадях четыре всадника. Они были в дублёных полушубках, в сапогах, на головах — смушковые шапки и даже за спинами башлыки, хотя в таком зимнем одеянии ходить ещё, конечно, рано. Выехав на дорогу, всадники остановились. Один из них спешился, подошёл к толпе чумаков и начал вглядываться в лица: наверное, кого-то выслеживал, искал.

"Не людоловы ли, случайно, Шидловского? — мелькнула у Гордея тревожная мысль. — В сёдлах сидят хорошо, — значит, вымуштрованные, привычные к езде верхом. Но почему без оружия? А может, оно у них спрятано?.."

Всадник тем временем начал расспрашивать чумаков, не видел ли кто-нибудь из них Головатого. Услышав своё имя, Гордей насторожился. Поднял с травы свои саквы, накинул на плечи плащ, нащупал за поясом пистолет, уложил его поудобнее и стал спиной к стволу осокоря. Со стороны казалось, что он внимательно, даже с увлечением следит за танцем чумаков.

— Господин Головатый? — услышал Гордей чей-то голос за спиной. Он повернул голову и увидел рядом юношу в дублёном полушубке.

— Да, Головатый, — ответил Гордей с безразличием, не отрывая глаз от танцора Оверки, который в этот момент, перевернувшись, стал вверх ногами и пошёл по кругу на руках.

— Мы просим вас поехать с нами, — указал юноша на всадников, — в село Каменку. У нас очень важное дело. Очень…

Он поклонился и застыл в ожидании.

— Кто это "мы"? — спросил сурово Головатый.

— Извините, господин, к сожалению, я не имею права вам об этом сейчас сказать, — проговорил почтительно юноша и посмотрел многозначительно на столпившихся чумаков. — Но там, в Каменке, вы обо всём узнаете.

К осокорю, ведя коней в поводу, подошли два всадника и тоже начали уговаривать Гордея поехать с ними в Каменку.

— В Каменку я поеду тогда, когда сам захочу, — ответил холодно Гордей. — А сейчас я в гостях у добрых людей. Вот так.

— Мы просим.

— Там вас ждут.

— Мы долго вас разыскивали, — наперебой заговорили неизвестные.

"Ист, на людоловов не похожи, — подумал, успокаиваясь Головатый. — Но кто же они такие? Зачем я им нужен?.."