Искры гнева - [39]

— И пошли! — проговорил Гордей. — И громили тех бояр и всех, кто неправду учинял. А потом — всё на нет. Погиб атаман Никита Голый. На Северском Донце, около местечка Тора, были разбиты и отряды булавинца атамана Семёна Драного. В той великой сече, около Тора, погиб и побратим наш — Максим Чопило. Много погибло… А мне судилось ходить теперь по этой земле, носить в душе печаль и думать о мести… Эх, что это я разболтался, распустил нюни, старый хныкала! — рассердился на себя Гордей. — Это, наверное, потому, что с тобой встретился. Надо же кому-то вылить наболевшее? А в другое время дурной слезы из меня не выбьешь, нет! Дорогу свою я знаю! На поединок нужно вызывать всякого барабаша, мироеда, дуку… На поединок! И чтобы поскользнулся он на собственной крови. И ещё скажу: если ты стал на борьбу за волю, то не будь вербою, которая гнётся, куда ветер клонит, и слёзы роняет. А вздымайся в небо высоким тополем, раскинься широкою кроной могучего дуба. Чтоб ветви-руки и в каждой — сабля, пистоль… И чтоб целились они в пана, дуку… Вот так!

Головатый вдруг поднялся, сорвал цветок вишни, понюхал его, сунул в карман и, обещая вскоре вернуться, пошёл со двора. Пошёл — и словно в воду канул.

А Савка ждал его, надеялся, что он вот-вот вернётся.

…Прошли годы. И вот ранней осенью, когда ещё не совсем побурела трава, а деревья в лесах — не все, а будто только на выбор — начали покрываться багрянцем, в этот самый двор, обнесённый стеною, снова явился Гордей Головатый. Он постоял, оглядывая всё вокруг, словно хотел убедиться, туда ли попал, и громко позвал хозяев.

Первой вышла из хаты Оксана в окружении трёх чернявых, похожих на мать мальчишек, а затем — и Савка. После крепких объятий побратимы отступили на шаг и начали внимательно рассматривать друг друга. Заметно возмужавший, с кучерявой бородкой, Савка был такой же, как и раньше, красавец, статный, светлоглазый… Гордей, казалось, тоже не изменился: бодрый, подвижный, лицо открытое, как всегда чисто выбритое, только чуб стал более седым. На Головатом были широкие синие штаны, сорочка с узким вышитым воротником, на плечах — та же, битая дождями, овеянная ветрами, бурка. А вот привычного за поясом кривого ятагана у Гордея не было. Зато в руках он держал длинную суковатую, с облезшей корой палку, а за плечами его топорщилась котомка.

— Да что это мы стоим здесь! — воскликнул первым Савка. — Пошли-ка в хату! Или, может быть, тут, под вишней, поговорим, потрапезуем?..

— В хату, в хату, — улыбнулась Оксана, — и посадим дорогого гостя в красном углу. Это ж какой сегодня праздник для нас!.. Мы вас так долго ждали! Данило наш, старшенький, не раз залезал на сторожевую вышку и всматривался: не идёт ли, случаем, высокий дядя в бурке, с большим ятаганом на боку. Это всё Савка ему в своих рассказах таким вас рисовал. А ну, дети, берите дядю под руки и ведите его в хату!

Мальчишки обступили Гордея. Он обхватил рукою двух меньших и прижал к себе.

— Эх вы, мои дорогие кузнецы!..

— Да, уже приучаем, — похвасталась Оксана. — Даже маленький Гордейко тянется к молотку… Ну, хватит с ними, пошли, — и, поклонившись, она показала рукой на двери.

— Да я здесь, — спохватился Головатый, — не один, а с большой компанией. Можно всем?

— Конечно, — проговорил Савка.

— Да поспешите, не томите людей!.. — обиделась добродушно Оксана.

Гордей кинулся к калитке и крикнул на улицу:

— Заворачивай сюда, заворачивай!..

Во двор въехал воз, запряжённый парой лошадей. На возу виднелись лопаты, ломы, бочки, доски… Следом вошло несколько человек. Впереди — русый, с бородкой, волосы на голове зачёсаны назад, лицо продолговатое, глаза серые, проницательные. Одежда обычная: юфтевые, уже потёртые сапоги, в которые были заправлены широкие штаны, короткий кафтан с большими застёжками на груди. На голове — соломенная, выжженная солнцем шляпа, в руках незнакомца была такая же, как и у Головатого, грубоватая палка.

— Подьячий Григорий Капустин, — слегка поклонился он Савке.

— Григорий — мой русский побратим, — добавил Головатый, — искатель чёрного камня.

— Каменного угля, — поправил Капустин. — Здесь все рудокопы, — указал он на столпившихся около него людей. — Мы будем и вас просить… Мой друг Гордей много говорил нам о вас…

— Чтоб ты показал, где именно залегает этот уголь, — вмешался Головатый.

— А ты что, Гордей, разве забыл, где находится это место? — удивился Савка.

— Не забыл и, наверное, никогда не забуду, — ответил Головатый. — В тех норах я долго прятался, когда здесь, в степи, носились царские людоловы.

"После восстания?" — хотел спросить Савка, но сдержался. Он начал догадываться, что это было, наверное, тогда, когда Гордей явился к нему усталым, измождённым и вдруг, к досадному удивлению, исчез неизвестно куда.

— Знаю то место, знаю, — повторил Гордей. — Но тут дело государственное, весьма важное. И поскольку ты, Савка, первым нашёл этот уголь, посему тебе и честь такая.

— Да, честь, — проговорил Капустин. Он извлёк из-за обшлага рукава жёсткую, сероватую, слегка измятую бумагу, развернул её и произнёс, делая ударение ка первых словах: — Берг-привилегия! — Затем уже более спокойным голосом прочёл: — "Соизволяется всем и каждому, даётся воля, какого б чина и достоинства ни был, во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералов, яко селитра, сера, купорос, квасцы и всяких красок, потребные земли и каменья, к чему каждый толико промышленник принять может, колико тот завод и к тому подобные иждивенья востребуют… — Капустин немного передохнул и, повысив голос, продолжил: — А тем, которые изобретены руды утаят и доносить о них не будут… объявляется наш жестокий гнев, неотложное телесное наказание и смертная казнь". Подписано государем Петром Первым в тысяча семьсот девятнадцатом году. Это два года тому назад, — будто между прочим сказал Капустин и спрятал бумагу за обшлаг рукава.