Искажённая правда - [35]

Встав, я ухожу прочь от него, не зная, что буду делать, если Айзек попытается остановить меня. Я надеюсь, что он окликнет меня, но в то же время боюсь того, что стоит ему только назвать моё имя – я вернусь к нему. Но, дойдя до двери, меня накрывает пониманием, что Айзек не остановил меня, и боль внутри меня борется с облегчением – и я не знаю, чему отдала бы предпочтение. Открывая дверь, я запрещаю себе оглядываться. А после, с улыбкой на губах, затаив дыхание, неуверенная в том, почему продолжаю откровенничать с ним, говорю Айзеку то, в чём давно должна была признаться:

– Я была влюблена в тебя с четырнадцати лет.

Слёзы бегут вниз по моему носу, застыв на губах, прежде чем я облизнула их.

– Я всегда был влюблён в тебя, – незамедлительно ответил мужчина.

И на этот раз я ухожу, желая поверить ему. Но насколько это разбивает моё сердце – как и любую другую часть меня – я не могу быть уверена в том, что всё, что говорил мне Айзек, с тех пор как вернулся – правда.

Суть в том, что я не могу поверить его словам. Не могу поверить его любви. Не могу поверить ему.

ГЛАВА 18 ЛИВ

– Она умерла.

Мой отец произнёс те слова, которые я боялась услышать больше всего. С того момента, как мы навестили тётю Либби вместе с тётей Соф, прошло шестнадцать дней. Я не приезжала к ней несколько дней, поскольку дядя Дейн не хотел перегружать её посетителями. Она слишком уставала, хотя, казалось бы, тётя Либби наслаждалась компанией. А потом внезапно её состояние ухудшилось. Её здоровье было настолько шатким, что женщину поместили в карантин, и только моему дяде и кузенам разрешали увидеть её. Прошло меньше тридцати шести часов, как запрет на посещение сняли, и нам велели в последний раз попрощаться с тётей Либби. Я собиралась приехать днём. Но теперь я опоздала.

– Ты в порядке, милая?

Фыркнув на слова папы, я почувствовала, как мой желудок перевернулся. Утерев с губ воображаемую рвоту, чувствую, как на лбу выступил пот.

– Я буду в порядке, пап, – лгу ему я.

– Я могу приехать.

– Нет, – выкрикиваю я, внутренне проклиная себя. – В смысле, тебе нужно остаться с мамой.

Моё оправдание звучит неуверенно, и это не укрылось от папы, но он предпочёл сделать вид, что не заметил.

– Ну, я здесь, если понадоблюсь тебе. И, Ливви, я хочу, чтобы ты завтра приехала на ужин.

Я уже хотела было возразить, но мужчина опережает меня.

– Без оправданий. Завтра, – требует он.

Я тихо выдыхаю, всё ещё оставаясь на линии.

– Хорошо, пап. Увидимся завтра. Позаботься о маме.

– Всегда, малышка. Люблю тебя.

– И я люблю тебя, пап. И передай это от меня и маме.

Закончив разговор, я чувствовала себя опустошённой. Обычно это состояние мне не присуще, но эта потеря ударила по всем нам. И, пожалуй, это напомнило мне, что мои родители не молодеют. Не считая Лоусона, самая младшая среди кузенов и кузин – я. Раньше я думала о своих родителях, как о людях среднего возраста… Но больше нет. То, что я появилась в их жизни так поздно, значит лишь то, что им обоим по шестьдесят лет, и мне придётся столкнуться с тем, что они не всегда будут рядом.

Необходимость танцевать буквально подавляет меня, но с тех пор, как я увидела, что и Айзек танцует в том же зале – ноги моей в студии не было. Прошёл час, а я всё ещё пялилась на стену спальни, где застал меня папин звонок, и телефон всё так же лежал на моих коленях. На мне всё ещё были пижамные штаны, и я знала, что мои волосы сейчас просто в кошмарном состоянии. На прикроватном столике стояла полупустая баночка Tango[23], а в углу комнаты валялась куча одежды в ожидании, когда её отправят в стирку. Но мне всё равно. Почему? Что бы я ни сделала, ничто не сможет исправить ситуацию. Слишком поздно. Горькая, искажённая правда, засевшая где-то в внизу моего живота, говорит о том, что и для Айзека слишком поздно исправить ситуацию.

Правда заключается в том, что она всегда всплывает наружу, и иногда нам не оправиться от честности. Никогда.

Пульсирующее беспокойство охватило моё тело, и я понимала, что хоть я и держалась в стороне – больше я не могу это делать. Мне нужно поехать в студию. Мне нужно танцевать. Танец сможет излечить меня от боли – это то, что я знала, то, что было сейчас мне нужно. Мне нужно то чувство безопасности, что приходит только с расслабленностью.

***

Девяносто минут проходят в размытых движениях и рок музыке: Three Days Grace[24], Papa Roach[25] и множество тяжёлых битов чуть позже. Пот стекал по кончикам моих волос. Мне не стало лучше, но теперь я хотя бы способна мыслить. Осознание начинает поглощать меня. Чтобы избавиться от этого чувства, я переключаюсь на музыку и включаю Selena Gomez’s «Nobody». В моих движениях больше нет вдумчивости, как в других танцах, но они медленные, соответствующие песне, от чего слова принимают совершенно другой оттенок. Ярость уходит, и теперь эта песня позволяет мне взглянуть на мои настоящие чувства к Айзеку. Я вынуждена признать, что никто и никогда не заставлял меня гореть, как это делает он. Никто никогда не будет занимать мои мысли, как он. Когда песня заканчивается, я опускаюсь на пол. Как и остатки растаявшего по весне снега, всё, чем я была, исчезает.