А Корсаков опоздал к началу учебного года и отставание свое усугубил загулом. Счет ночей и дней вел он сбивчиво и только через неделю примерно вынырнул из пьяного тумана. В его кровати спала, накрывшись почти с головой, незнакомая девка. Корсаков уставился на рыжие волосы, раскинувшиеся на подушке, подавляя в себе идиотскую догадку, что это Рыжуха, оставленная в подмосковном имении, соскучившись, прискакала к нему. Потом пришло гуляке в голову, что оно совсем не плохо, если еще раз унизил изменой свою давнюю и безнадежную влюбленность в нигилистку Фотиеву, холодную и бездушную стерву. Он убрался на кухню, где опустошил ледник. Опившись колючей зельтерской водой до холода в животе, студент вспомнил о выхваченном из азиатского невежества древнем саркофаге.
3. Трагическое завершение ученой экспертизы
Осип Иванович Сенковский, он же Барон Брамбеус — вот кто запросто помог бы в изучении саркофага и его содержимого! Однако этот великолепный знаток Востока, блестящий профессор восточных языков Петербургского университета уже несколько лет как в могиле. Разве что вызвать его дух оттуда? Убежденный атеист и материалист, Корсаков отнес свою неудачную шутку на счет остаточного действия спиртуозных паров.
Окончательно проспавшись, он отправился в университет, чтобы хоть показаться на лекциях, а главное, добыть на кафедре восточных языков сведения о возможных консультантах. Таких на тот момент в Питере нашлось двое. Бывший министр просвещения и известный путешественник по библейскому Востоку академик Авраам Сергеевич Басов и профессор кафедры истории Востока Василий Васильевич Никитин. Переписав с найденных в университете визитных карточек адреса, Корсаков письмами попросил обоих о встрече в Кунсткамере в полдень 1 октября 1866 года. Он рассчитывал на известное всем в Питере неуемное любопытство важного Басова, а Никитину, живущему на жалованье, пообещал солидное вознаграждение.
Явились оба пунктуально: Никитин — пешком, видно, из недальнего университета, а Басов — в собственной карете. Корсаков встретил их на крыльце Кунсткамеры, осыпал любезностями и предупредил:
— Нам, господа, в Этнографический музей, собственно. В зал Ближнего и Среднего Востока.
Седой, похожий на английского лорда Басов надменно кивнул, словно не кто иной, как он создал и музей этот, и зал, а высокий бритый профессор спросил живо:
— А почему вы, господин Корсаков, нас пригласили на это время? Мне, признаться, было несколько неудобно… Пришлось дать студентам экстраординарную письменную работу.
— Потому что наилучшие условия для освещения в полдень, господин профессор, — ответил Корсаков, сдерживая шаг, чтобы не обгонять одноногого Басова, постукивающего на полкорпуса впереди своей деревянной ногой. — Уже ведь начинается питерская осенняя темень.
Ногу академик потерял в Бородинском сражении, и Корсакова подмывало спросить, правда ли, что арабы прозвали его «папашей деревяшки», однако он посчитал вопрос бестактным. Разве что после консультации…
А вот и сводчатый зал для восточных курьезов. Саркофаг из могилы Дустуна стоит посредине, на паркетном полу. Возле него маются два музейных служителя. Никитин ахает. Басов отталкивает зазевавшегося служителя и, стуча деревяшкой, обегает «каменный ящик. Никитин огромными шагами устремляется за ним. А Корсаков подумал: «Эх, увидела бы меня сейчас задавака Фотиева!»
— Что скажете, господин академик? — улыбаясь, спросил Никитин. По лицу видно было, что сам-то он имеет что сказать.
— Скифский звериный стиль, Василий Васильевич, — и в классическом виде!
— Несомненно, Авраам Сергеевич! Но чтобы столь далеко на юго-восток.;. Так из могилы Дустуна, вы сказали, Корсаков?
— Да, да… А вот сейчас мы внутрь заглянем… Ну, ребята, снимайте крышку!
Никитин снова присмотрелся, сощурившись.
— А ведь на боковой грани большая трещина… Века… тысячелетия не были бережны к искусству, господа.
— Эта? Раньше не было ее. Тот проклятый ухаб под Симбирском, не иначе… Василий Васильевич, давайте-ка поможем служителям…
Совместными усилиями крышку стащили и прислонили к витрине с искрящимися персидскими шалями. Корсаков отряхнул руки, откашлялся… Вдруг заробев, произнес неловко:
— Я же понимаю, господа, необходимость сбережения всех мельчайших деталей в археологии… Посему на месте только заглянул — и тотчас же накрепко закрыл… Прошу, господа!
Снова, через полтора месяца, сунув нос в саркофаг, студент с огорчением понял, что кости богатыря-мертвеца в дороге перемешались с прочей добычей. Он пробормотал, что помнит, в каком порядке были уложены мертвец и его оружие.
— Вот и прекрасно, господин Корсаков, — ответил ему небрежно академик. — Вернуть костям анатомический порядок и разложить правильно погребальный инвентарь будет совсем не сложно… Василий Васильевич, вы видите кусок пергамена, что выглядывает из-за правой бедренной кости? У вас руки длиннее, быть может, попробуете достать?
С победным воплем профессор извлек из каменного ящика обрывок грязной кожи и стряхнул с нее лохмотья паутины. Стали видны правильные ряды каких-то знаков.
— Это скифский письменный памятник! — взвизгнул Басов и, сдернув с крючковатого носа пенсне, сложил, превратив его в лупу. — Да это же греческое письмо! Феноменально! Как обрадовался бы сейчас покойный профессор Звягинцев!