— Я же убеждал в подразделении не материться!
Все подразделение тебе снится, сержантская твоя душа…
— Скажи лучше, шеф, где я смогу получить форму, а то с моей обувкой тебе мата в подразделении не искоренить.
— Я узнавал. Велено выдать тебе Витюнину форму и снаряжение. Форму отнесешь в чистку, ботинки себе сам подберешь, чеки отдашь в бухгалтерию — оплатят. Ясно?
— Тьфу ты. А что с Витюней-то вашим стряслось? Мне и дырки в форме прикажешь заштопывать?
— Дырки, дырки… Витюня уволился, с нами не попрощавшись. Заявление оставил, это правда, и мне записку, что срочно отчаливает… Вот отсюда наша дура хорошо смотрится.
Было бы чему смотреться. Серые, в рыжих потеках блоки, остатки стекол в квадратных окнах… Они снова повернули, и Серж вздохнул облегченно: перед ним была забетонированная площадка с ржавыми рельсами, по которым некогда маневрировал башенный кран. Вблизи он смотрелся весьма внушительно, даже устрашающе.
— Не свалится нам на голову?
— Да постоит пока, пару годков уж точно простоит… Так, говоришь, был в Афгане?
— Нет, только после контузии лежал в госпитале с афганцами и подружился. А что?
— Ну, есть же разница: был человек в Афгане или нет.
— Я себя афганцем не называл, шеф. Вот друзья такие имеются.
— А я вот на Кавказе побывал. Только этим если и захочешь похвалиться, так некому.
— А на чьей же стороне, шеф? Если не секрет…
— Какие ж тут секреты? На справедливой стороне, понятно. А здесь за забором уже повеселее обстановочка.
Серж опешил. Это каким же надо быть тупарем, чтобы верить, что там была справедливая сторона — в Карабахе или, не дай Бог, в Чечне! Но промолчать паренек не смог, нет: это у плебса в крови. Такой после срочной службы всю жизнь рассказывает, как бегал в самоволку, а уж если доведется под пулями в штаны наложить… Значит, и про Афган спросил, чтобы получить повод самому похвастаться. Все в норме.
— Тут, говорю, уже повеселее за забором-то.
— А мне оно на фиг. За забором все едино не видно ведь.
— Мало ли чего нам не видно, Серж. А существует.
— Ты это про Парк Николая Островского — что повеселее? Так там раньше это же кладбище начиналось, шеф. А вот название уместное подобрали — имени полутрупа…
— Чего плохого тебе сделал Николай Островский?
— А хоть бы и советскую власть, шеф.
— Не смеши меня, Жорик.
— Я Серж.
— Прошу пардону. Николай Островский за советскую власть не отвечает. Это был младший комсостав, как ты и я. Мы что ж — за этот капитализм теперь отвечаем? А книжку Островский правильную написал.
— Это где «прожить жизнь надо так, чтобы потом было чего вспомнить»? Ладно, ладно, я секу. Командный язык не употреблять, Колю Островского не трогать. Ты лучше скажи, шеф, отчего это мы во время обхода моего подменщика не встретили? Он что, на кране засел?
— Тут вообще-то служба — не бей лежачего. Телекамер, как ты заметил, не имеется. Но Витюня от скуки там кое-чего подпаял. Если кто за ворота дернет или на забор сдуру взгромоздится, у нас в дежурке загудит и замигает. Так что никого из наших спящими на посту начальство покамест не засекло. Понял?
— Тем лучше.
— Пошли, я тебе Витюнину форму отдам. Сейчас мы Корзухина отпустим отсыпаться, а ты поезжай покушать, проветрись немного — и чтобы в двадцать два ноль-ноль был здесь, как штык. Я пока за тебя подежурю. Зарплата ведь тебе с сегодняшнего дня идет? Значит, так будет справедливо.
Серж пожал плечами. Новая работа потихоньку начинала его доставать. Хотя, надо признать, забота временного начальничка о справедливости греет. А что форму после чужого дяди таскать — так нам, татарам, к секонд-хенду не привыкать!
Корзухин разлепил веки, неизвестно зачем обвел глазами канцелярию и снова погрузился в полудремоту. Его не раздражало, что пошли вторые сутки дежурства, жрать только хотелось. Здесь не в пример покойнее, чем дома. Шестеро в двух комнатках смежных, обсосанной мебелью забитых, да еще сейчас, когда пацаны на каникулах — это тебе не шутка! А ночевать тут Корзухину нравилось куда больше: один в комнате, на стационарном топчане; можно закурить, не выходя из помещения и даже не вставая, если придет в голову такая блажь. Там, на Борщаговке, когда все укладываются на ночь, его место — на раскладушке, с ногами под обеденным столом, что обидно напоминает о следственной тюрьме, где насчет спанья в общем такое же дерьмо… ну, не намного хуже.
К тому же служебный телефон, ничейный. И деньги твои не жрет, как мобильная игрушка. Дома отчим, как пошел на пенсию, самолично следит, чтоб не звонил дружкам по стационарному, а если и позволит — так слова лишнего не скажи. Кто из домашних пробьется к телефону, так он, паскуда, карандашик достает, минуты записывает! А здесь, если повезет и попадешь на девчонку какую без определителя номера, можно и поразвлечься, когда не спится. Он вспомнил о Тоньке, с которой познакомился таким собственно способом, только это она случайно позвонила сюда, номером ошиблась… Хорошая девка, душевная, больше такой у него не будет. И как во второй раз повторил себе Корзухин, что вдругорядь такая хорошая девушка ему уже не достанется, вдруг понял он, что это не одни слова, что так оно и будет, и на душе у него стало муторно. Коли так, следовало удержать Тоньку при себе подольше, а с этим у Корзухина всегда были проблемы.
