— Ты работаешь в полиции? — удивилась Лайза.
Розенфельд мог и не отвечать, но разгаданная им игра продолжалась, и он сказал:
— Да, в отделе научно-технических экспертиз.
Предваряя следующий вопрос, ответил сразу:
— И мне очень нравится.
Поскольку эта часть игры была благополучно отыграна, Розенфельд вернулся к началу:
— А ты-то? Переехала в Бостон?
Он знал, что это не так, поэтому лишь кивнул, услышав:
— Нет, я здесь… — Лайза помедлила, — по делам. Живу все там же, улицу нашу теперь не узнать, сплошные небоскребы, сохранились — пока — только три старых дома. Отец умер через год после твоего отъезда, мама — два года назад.
— Сочувствую… — пробормотал Розенфельд, не рассчитывая, что Лайза услышит. Сейчас она была далеко отсюда в пространстве и далеко от сегодня в прошлом. Но скоро вернется, еще две фразы, максимум три…
— Я окончила курсы сценаристов и работаю на телевидении. Вряд ли ты такое смотришь. Уверена, что нет.
Три фразы. На одну больше, чем следовало. «Уверена, что нет» — лишняя. Без нее было бы лаконичнее.
— По делам? — спросил Розенфельд, потому что Лайза хотела, чтобы вопрос был задан, это очевидно.
Она допила кофе, булочек больше не осталось, разговор вполне мог стать и деловым.
— Рада нашей случайной встрече.
Розенфельд обратил внимание, как Лайза споткнулась на слове «случайной».
— Я тоже рад, — сдержанно сказал он.
— По делам, — ответила Лайза на ранее заданный вопрос. — Прилетела на похороны.
Розенфельд решил промолчать — начав говорить, Лайза все расскажет сама.
— Любомир Смилович.
Интонация показалась Розенфельду вопросительной, будто Лайза хотела знать, слышал ли он об этом человеке. Он не слышал, но не стал нарушать молчания.
— Он был физиком. — На этот раз интонация была осуждающей.
— В университете двенадцать физических лабораторий и два института. — Розенфельд сообщил информацию извиняющимся тоном: действительно, не мог же он знать всех, не так уж часто он имел дело с университетскими физиками. Только по работе.
Лайза так тщательно скрыла свое разочарование, что Розенфельд поспешил добавить:
— Возможно, я встречался с ним, но не запомнил. У меня плохая память на имена и лица.
Странно для человека, работающего в полиции. Но Лайза знала — должна была помнить, — что Арик и в детстве запоминал имена разве что с третьего раза.
— Любомиру было тридцать два, но, когда я его увидела… потом… выглядел он на восемьдесят. Ужасно. Я получила от него странное письмо. Мы переписывались. Познакомились в Детройте. Я сказала, что работаю на студии? Да. Любомир был консультантом на сериале, ты, конечно, не видел, ты не смотришь мыльные оперы. Все у нас было хорошо, но он получил приглашение из Йеля, переехал в Бостон, познакомился с Магдой, и все стало плохо, я даже не поняла когда. Он приезжал ко мне в Детройт, а потом перестал. Я сказала, что мы переписывались? Да. Пару недель назад получила мейл. Сказать? Скажу. «Восемнадцатого сентября в одиннадцать тридцать семь. Госпиталь святой Екатерины, Бостон. Я тебя люблю». Ты что-нибудь понял? Он меня любит! Я возмутилась. Любая женщина возмутилась бы. Нашел как объясниться! Я ждала этих слов три года… Нет, четыре. То есть четыре года как мы познакомились. При чем здесь святая Екатерина? Я у него спросила, но он не ответил, я злилась и только потом…
Она говорила все тише и сбивчивей, Розенфельд не расслышал последних слов.
— Лайза, — сказал он. — Пожалуйста, соберись. Ты можешь сначала и по порядку?
Конечно, она не могла, Розенфельд и не надеялся, но из хаоса мыслей он ее своим вопросом вытащил. Начнет она все равно с конца, но разобраться в порядке слов и событий все-таки будет легче.
— Он умер, — неожиданно четко произнесла Лайза. Она взяла себя в руки, собралась с мыслями, теперь с ней можно было говорить по существу. — Я не хотела приезжать после нашего разрыва, но было не по себе. Почему он не отвечал? Он хотел, чтобы мы встретились? Почему в госпитале? Почему такое точное время: тридцать семь минут? Я не собиралась ехать и, конечно, поехала. Чуть опоздала. Меня не пустили. Все ходили туда и сюда, как обычно в больницах. Я спросила про Любомира в регистратуре, мне велели сесть и ждать. Почему, сказала я. Если он здесь, назовите палату, я поднимусь. Девушка покачала головой, и я хотела пойти к администратору, но подошел врач, взял меня под руку, отвел в сторону и сказал, что Любомир умер. Я смогла лишь спросить: когда? Еще не понимала. «Только что, — сказал врач. — В одиннадцать тридцать семь». На часах была половина первого. «Сегодня восемнадцатое?» — спросила я. Глупо, да? Врач тоже решил, что я не в себе, и отвечать не стал. Теперь понимаешь?
— Нет, — искренне сказал Розенфельд. — То есть Любомир прислал тебе мейл, указав точное время своей смерти? За две недели до? Он что, собирался именно в это время…
Розенфельд не договорил, но: окончание фразы было понятно, и Лайза вскинулась:
— Конечно, нет! Любомир? Никогда!
Розенфельду и самому эта идея представлялась очень сомнительной. Назначить время самоубийства и позвать любимую — пусть и в прошлом — женщину присутствовать?
— Лайза, давай так. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай. По возможности коротко.
