Марина, по-прежнему в купальнике, стояла перед ними и не улыбалась — скалилась.
— Конец первой части, — сказала она с превосходством и крепко взяла Петю за локоть. — Пошли, сладенький. Сейчас будет вторая часть. — И потянула к его палатке.
Петя искоса глянул на оторопевшего Костю, опустил голову и покорно пошел за Мариной. Желание пригасло, но оставалось достаточно сильным, чтобы руководить инстинктами, подавляя рассудок.
Они скрылись в палатке. Протрещала молния на входе. Костя стоял у костра, с тупым недоумением и недоверием глядя на Петину палатку. Он слышал и чувствовал все, что там происходило, но его там не было, он выбыл из числа участников, его вышибли болезненным пинком. Он сейчас, впервые в жизни — лишь наблюдатель на скамье запасных. Словно перед ним потрясающий деликатес, который он не раз пробовал, но который теперь ему дают лишь понюхать, а лакомится другой.
«Ведьма, стерва, садистка, поиздеваться решила… Смотри ты, как он заводится… Не надо, не подначивай его… Я спокоен, только называю тебя твоими собственными именами… Еще вчера ты называл меня иначе… Вчера я не знал… И я не знала, и Петя тоже… Костя уйди, не надо… Нет, Костичек, оставайся — или кишка тонка?..»
Костя знал, отойди он на полтора десятка шагов от лагеря, и все — воздействие статуэтки кончится, и он, пусть на время, освободится от этого наваждения, но не мог заставить себя сделать и шаг. Он так и стоял между остатками костра и корягой, лицом к Петиной палатке, за которой темнел холм, а треть солнечного диска еще торчала из-за горизонта слева от острова, окрашивая край холма и часть отмели в грязно-коричневый цвет, и тусклая вечерняя заря растеклась вдоль горизонта, отражаясь в море, а небо над головой уже потемнело и слабо светился серп молодого месяца, и вот-вот должны были появиться искорки первых звезд.
Из палатки доносились шорох, шепоток, неясные звуки, но Костя мог бы и не слушать их, потому что и так видел, чувствовал, переживал все, что там происходило. Объятия двух обнаженных, скользких от пота тел, духота палатки, расстегнутый спальник, торопливые поцелуи, возбуждение обоих нарастает, они ласкают друг друга, ласкают везде, и Костя чувствует то же, что их ладони, губы, кожа, и там его женщина и его друг, и друг входит в его женщину, им хорошо, их объятия сжимаются, возбуждение кажется невыносимым, но все еще стремится к пику… еще… вот… вот… да-да-да-а-а-а… Из палатки доносятся стоны. Костя испытывает их возбуждение и разрядку, но странно, не телом, а лишь бесплотно, мысленно, головой и будто разрывающимся сердцем, он машинально тянет руку к шортам… Нет, он дико возбужден, а они успокаиваются и тоже чувствуют его, а он — их облегчение, радость, легкое раскаяние, злорадство… И это Марина, несомненно, заметила Костин конфуз, и злорадство принадлежит ей, а потом он слышит из палатки ее издевательский смех, который заражает Петю, и они смеются уже вдвоем, хохочут, истерически заходятся и не могут остановиться, но Костя почему-то не испытывает их веселья, в глазах его темнеет от неистового бешенства.
— Смеетесь… — хрипит он перехваченным горлом. — Мрази, гниды, убить вас мало… Убить… Убить вас!.. — Он отчетливо вспоминает, где в его палатке лежит походный топорик, и кидается в палатку, нашаривает холодный металл обуха, стискивает топорище, вырывается наружу и устремляется к Петиной палатке, а там уже никакого веселья — там ужас и ледяное спокойствие одновременно, полог их палатки разлетается в стороны и перед Костей стоит голый Петя, ледяное спокойствие — это его, в отведенной в сторону руке Пети саперная лопатка. Они замирают друг перед другом, яростно глядя в глаза, а солнце совсем уплывает за горизонт, и остров освещает лишь неверная гаснущая заря, и Петя в сумерках тихо, без выражения говорит:
— Ну…
Костя молчит.
— Ну? — повторяет Петя. Пауза. — Ты не сможешь.
— Смогу. — Но перед глазами Кости, а значит и Пети и Марины уже стоит то, на что нагляделись они на дежурствах в больнице скорой помощи: много крови, сломанные кости, милиция, боль, страх, страдания, смерть.
— Трус, — шепчет Петя.
И тут Костя понимает, что Петя смог бы. Он едва не плачет. Отшвыривает в сторону топор, который попадает в котелок и с грохотом опрокидывает его. Петя роняет лопатку и впечатывает кулак в левую скулу Кости. Тот отшатывается, отступает, чтобы не упасть, а затем бросается бежать на холм — подальше от позора…
…Долго, до глубокой ночи, Костя сидел на краю холма, спиной к палаткам. Он курил сигарету за сигаретой и смотрел, как умирает свет на горизонте и отблески его гаснут на воде и разгораются звезды. Вспоминал и не мог поверить в то, что произошло, — так не бывает, это сон, бред… Но болела скула после Петиного кулака, и это служило ощутимым напоминанием, что все реально. Костя вроде бы не плакал, но щеки, заросшие редкой мягкой щетиной, почему-то были мокрые.
Монотонный шум волн успокаивал. Костя ни о чем не думал, он отдыхал от назойливого присутствия посторонних в его бедной, чуть не сбрендившей голове и чувствовал, как вместе с вечерней зарей в его душе тоже что-то гаснет, но, в отличие от зари, это неуловимое
