Искатель, 2009 № 11 - [8]

Какой полюбовник? Им, красинковским, может, и невдомек, а ему отсюда все видно. Прогуливался с учительницей. Нет, не часто. А внутрь, в дом, и вовсе редко заходил, Но вот накануне как раз и вошел. А под утро — давешнее — вышел. С ведром. Он еще удивился, но подумал: на толкучку понес, самой учительнице неловко, а он человек, по всему видно, бывалый, может, и променяет на что нужное, ведро-то красивое, с цветами. А главное, тяжелое, не пустое. К учительнице иногда старичок хаживает, сказывают, ее крестный, из пригорода, продуктами помогает, пшеном там, еще чем. Он и подумал, что в ведре пшено. Потом только узнал, что не пшено, а голова полюбовницы. Нет, говорить ничего не говорил, да его и не спрашивали. А и спросили бы — ну, человек как человек, обыкновенный, бесприметный. Конечно, у него глаз дворницкий, наметанный, но ведь сейчас не прежние времена. Расскажешь, а тебе ни уважения, ни почета, ни награды. Еще, глядишь, собственной головы лишишься. Нет, на улице на такого не нападут, ни ночью, ни днем, это вряд ли. Вид не тот. Злой вид. Человек пороху нюхал, бараном стоять не станет. Вот и тебя поначалу, издали, за того принял, извини. Ближе разглядел — тот малость повыше будет, пошире в плечах, усики тоненькие, в синеме такие только у негодяев.

Но усы что, усы сбрить можно, главное — глаза у того — у…

Арехин разочарованно вздохнул: увидеть цвет глаз отсюда, из дворницкой, да еще в сумерках или ночью, не было никакой возможности. Сочинял дворник. А если сочинял про глаза, значит, и про остальное сочинял.

— Глаза эти, — продолжал уже изрядно захмелевший и от питья, и от еды дворник, — сам бы не видел, не поверил. Так обычные, ничего не скажу, отсюда не разглядишь, но когда под утро выходил с ведром, зыкнул — а они светятся, будто у собаки. Или у волка.

— А ты что не спал? Под утро-то?

— Под утро — самая дворницкая работа и начинается. То есть начиналась по старому времени. Я и привык затемно вставать.

Дальше дворник еще многое рассказывал, но Арехин и в самом деле задремал — после «горящих глаз» он таки выпил рюмку-другую смирновского вина. Уснул, разомлев, и дворник. Но встал в пять утра, куда-то выходил, что-то делал. Не соврал, значит, про дворницкую привычку.

Распрощавшись с дворником (тот, совестливый, норовил сунуть в карман постояльца еще не пустой полуштоф, но Арехин великодушно оставил бутылку — мол, я сам мало пью, из-за контузии, нес-то больше для Любки и ее родни), он к семи был дома, на Пречистенке, принял ванну, добрал немножко сна в своей постели, после чего, позавтракав по-английски, телефонировал в гараж и к десяти подкатил на «Паккарде» к зданию уголовного сыска.

Дежурный, в отличие от вчерашнего дня, из зазеркалья вернулся, но страдал и по этой причине на Арехина внимания опять не обратил. Зато товарищ Оболикшто, едва только Арехин зашел в комнату номер семь, приветливо улыбнулся и показал на канцелярский стол:

— Вот вам и рабочее место. Можно даже кабинет выделить, если хотите, но предупреждаю — с отоплением у нас плохо. То есть совсем почти никак.

— Ничего. Греться и размышлять буду здесь, а допрашивать — это действительно нужен отдельный кабинет.

Сидевший на диване Лютов усмехнулся:

— Мы к допросам привычные, нам скрывать от товарищей нечего. Да и помочь сможем, если дюже крепкий попадется.

Арехин, чуть склонив голову (склонял ее он, только обращаясь к Лютову), сказал:

— Я больше о допрашиваемых пекусь. Одно дело с глазу на глаз переговорить, а другое — при свидетелях

— Вам виднее, — ответил Лютов. — Вы образованный, глядишь, и нас чему-нибудь научите.

— Ты, Сашок, сходи, Зиночка, верно, бумажки уже подготовила. Зиночка — это наша делопроизводительница, — пояснил он для Арехина.

— Да мы вместе, — решил Арехин. — Нужно же познакомиться.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Оболикшто улыбался, словно радуясь предстоящему знакомству Арехина и Зиночки.

Зиночкой, то есть Зинаидой Андреевной Мертваго оказалась женщина лет сорока, коротко стриженная, курившая папиросы «Бокс» и десятью пальцами печатавшая на «Ундервуде» триста знаков в минуту.

Интересно, где она берет столько знаков?

Формальности зачисления на службу Александра Александровича Арехина времени заняли сущие пустяки — все бумажки готовы, лежали в нужном месте и в нужном порядке. И отпечатаны отлично, Арехин знал в этом толк.

— А вот документов по делу «замоскворецкого упыря» у нас немного, — сказала она Арехину, когда он официально стал полноправным сотрудником Московского уголовного сыска.

— Замоскворецкого упыря?

— Два первых убийства были совершены в Замоскворечье, отсюда и пошло.

— А остальные?

— Всего их было не менее шести — тех, о которых известно уголовному сыску. Все они здесь, — она передала Арехину тоненькую папочку.

Он поблагодарил Зинаиду Андреевну, вернулся с папочкой в кабинет. Вместе с ним вернулся и тезка на букву О.

Ну-ну.

Арехин сел за новый стол (на самом деле стол был старый, но крепкий, такой, если не рубить на дрова и на баррикады не тащить, прослужит дольше, чем династия Романовых).

Листков в папке было немного. Это не были следственные документы в том виде, в котором он привык их видеть и писать во время практики. Это не были документы вообще. На бумаге, порой оберточной, карандашом писалось, что-де в доме таком-то в собственной квартире найден гражданин Янушевский М., из бывших буржуев, но кто эту голову отрезал, никто не знает и ни на кого не показывает. Все.