Искатель, 1997 № 06 - [76]

Вой толпы погас.

Колыхнулось полотнище с голубым Андреевским крестом, процессия двинулась. Человеческая река шумела, ворчала, хохотала, кощунствовала, развлекаясь на все лады. Удивительно, как интересен становится человек, о котором знаешь, что сейчас он обратится в горстку пепла. Какой-то зевака то и дело забегал перед процессией, чтобы, когда Лючилио пойдет мимо, изумленно протянуть: «У-у-у!..», — а потом сорваться с места и снова мчаться вперед, мелькая ногами в разноцветных чулках.

«А ведь они боятся меня!» — открытие пришло неожиданно, когда Лючилио оступился на неровной мостовой, и тотчас его эскорт отозвался дружным «Ах!», а охрана вздрогнула, и поникшие было мушкеты поднялись на должную высоту. Можно представить себе ужас этих бедняг, если бы они услышали Голос! Но он был слышан только Лючилио.

— Извини, — сказал Голос, — возможно, я помешал, но чувства твои слишком тревожны. Мне показалось, что ты зовешь меня.

— Я не звал, — мысли путались, а разговор надо было продолжать, иначе Голос заподозрит неладное и может воспользоваться умением понимать невысказанное, и тогда… — Где ты был? Как прошло твое путешествие?

— Я возвращался домой, а теперь прибыл с большими силами. Кстати, с завтрашнего дня у тебя появится охранник. Между прочим, невидимый и неощутимый словно ангел-хранитель. Но вполне материальный, можешь не беспокоиться.

— А если меня убьют сегодня? — с невеселой усмешкой спросил Лючилио.

— Постарайся, чтобы тебя сегодня не убили. Но если появится опасность — зови меня, я все брошу и появлюсь.

— Так ты можешь появиться? — любопытство не покинуло Лючилио. — Каким же увидит тебя почтенный убийца?

— Он не увидит ничего, и просто решит, что его стукнули по голове.

— А если убийц слишком много? — хотел спросить Лючилио, но вовремя остановился.

— Глядите, молится! — шушукались в толпе, глядя на шепчущие губы осужденного.

— Богохульствует! — утверждали бывалые.

— Почему тогда тихо?

— Самую страшную ругань нельзя громко, иначе господь осердится — и молнией!

— А-а!..

Процессия двигалась, останавливалась и снова трогалась в путь, после того, как глашатай объявлял вины и преступления Лючилио. Но сам преступник не слышал ничего, кроме своего собеседника:

— Ты знаешь о недавнем отречении старика Галилея? Какого ты мнения о его поступке?

— Он поступил правильно. Земля не перестала бы вращаться, даже если бы он отрекся не на словах, но и в душе. Всякий может повторить его измерения и узнать, кто прав.

Лючилио попытался найти, о чем бы еще спросить, не нашел и просто сказал:

— У меня была очень тяжелая ночь, а день будет еще трудней. Мне надо хоть немного побыть одному.

Голос исчез. Лючилио остался один. Вокруг мелькали потные лица, блестящие глаза ощупывали его со всех сторон, грязные пальцы указывали на него. Еще бы! Ведут не просто еретика, рядового пособника дьявола, здесь безбожник, равного которому не знал мир, возможно, сам сатана во плоти. Никого не удивит, если сейчас он исчезнет среди копоти и серного смрада.

Городские ворота распахнулись перед ними и выпустили в предместье, улочки которого сбегались к Мясному рынку. На площади с вечера оцепленной солдатами было мало простого народу. Перед глазами запестрели шляпы, несущие султаны перьев, теплые береты с наушниками, расшитые кафтаны, иссеченные камзолы, украшенные бантами. Домотканое суровье осталось позади. Тут господствовали тонкое голландское сукно, лионский шелк, двойной утрехтский бархат. Но и здесь не было друзей, а только страх и любопытство. Какая разница, указывают на тебя корявым пальцем нищего или холеным, унизанным кольцами перстом?

Костер готов, палачам потребовалось несколько минут, чтобы заковать осужденного. Снова чтение приговора. Образованная знать по обычаю древних римлян несколько раз прерывает его рукоплесканиями. Вновь Лючилио смотрел на толпу сверху, от этого происходящее делалось нереальным, словно он попал на представление марионеток, стоит среди ликующих зевак и видит то, чего не замечают другие: ноги кукловода, пританцовывающие за ветхой занавеской. И когда юрист дошел до слов об отречении, Лючилио не вздрогнул, только подумал о себе в третьем лице:

— Интересно, отречется ли он? Ведь ему должно быть очень страшно стоять на костре. И факела уже горят. Надо сказать ему, чтобы не отрекался. Ведь он не Галилей, у него нет измерений, которые можно проверить, а идея надолго умирает, если ее создатель откажется от нее. У меня и так слишком мало единомышленников, их нельзя терять…

Лючилио удивила тишина, обрушившаяся на площадь. Напряжение так велико, что почудилось будто волосы сейчас затрещат и поднимутся, словно к ним поднесли кусок натертого электрона. Все глаза устремлены на него, все молчат, простолюдины, прорвавшиеся на площадь, перемешались с патрициями, но никто не сетует на давку, все ждут.

«Что им надо от… меня? — с усилием подумал Лючилио. — Ах да, отречения! Надо сказать, чтобы не отрекался…»

Четыре факела наклонились и одновременно коснулись соломы. Огонь вспыхнул и исчез под поленьями, блестящими от воды, которой их только что поливали.

«На медленном огне, — вспомнил Лючилио, — значит, несколько часов. Большой огонь лучше — минута, и все. А тут ждешь, ждешь, а огня все нет. Оказывается, когда тебя сжигают, это вовсе не страшно, только тягостно скучно. Уйти бы отсюда… А эти стоят, смотрят. Их-то кто заставляет?»