Искатель, 1994 № 03 - [65]
Когда время проводят подобным образом, оно летит быстро. Сотрапезники поклялись бы, что нет и десяти, а часы уже били двенадцать. Еще не смолкло эхо колокола, как вдруг в комнату словно ворвался порыв разбушевавшегося ветра. Под чьим–то мощным дыханием в лампе задрожал огонь. Все трое — и дедушка, и иностранцы — ощутили, как по телу пробежал неприятный холодок. От этого леденящего чувства волосы у них на головах стали дыбом. Не сговариваясь, они вскочили на ноги.
В это время из угла, в котором они сложили оружие и дичь, послышался тяжелый вздох.
— Что это? — спросил один из иностранцев.
— Сам не знаю, — сказал другой.
— Ты слышал?
— Да.
— Что ты слышал?
— Что–то, похожее на стон неприкаянной души.
— Пойдем посмотрим.
Они двинулись было к углу, глядя, идет ли с ними дедушка. Но он все стоял, бледный, онемевший, дрожа, как осиновый лист. Его взгляд был прикован к охотничьей сумке. Там, в темноте, что–то шевелилось. Вдруг из бледного он стал мертвенно–синим. Непослушной рукой схватился за одного из охотников, другую — поднес к глазам. Между двух пуговиц, на которые застегивалась сумка, высунулся заячий нос.
За носом показалась вся голова.
За головой — тело. Потом, словно сидя на вересковой пустоши, заяц принялся щипать зеленый хвостик пучка моркови. Поглощенный этим занятием, он время от времени кидал на дедушку те самые страшные, молниеподобные взгляды, которые всегда доводили беднягу до полубезумия.
Дедушка раздвинул пальцы, чтобы посмотреть, на место ли ужасное видение, и встретился с одним из заячьих взглядов. Он издал такой вопль, будто ему прожгли этим взглядом сердце. Ничего не говоря, дед одним прыжком добрался до двери, открыл ее и ринулся куда–то в поле. Заяц оставил ботву в покое и побежал за ним.
Бабушка, надеявшаяся на возвращение мужа, ждала его на пороге. Она увидела, как он промчался мимо, не обращая внимания ни на нее, ни на ее крики. За ним прыгал гигантский заяц. Он стал еще больше, чем был.
Они неслись быстро, как два призрака.
На следующее утро моего бедного дедушку нашли на том самом месте, где год назад обнаружили тело Томаса Пише. Видимо, он умер несколько часов назад.
Дедушка лежал на спине. Его руки вцепились в шею большому белому зайцу. Скрюченные пальцы так вонзились в шкуру, что пришлось отказаться от намерения отодрать от него мерзкое животное. Оно, понятно, тоже было мертвым.
Золотой луидор, полученный моим дедом от двух иностранцев, пошел на покрытие расходов на гроб, отпевание и похороны.
Трактирщик умолк.
— Ей–Богу! — сказал Этцель. — Я надеялся на другую развязку. Думал, что большой заяц пойдет на рагу, и мне было интересно, забивают ли дьявола, перед тем как положить в кастрюлю.
Вот, дорогой читатель, рассказ моего друга Шервиля в том виде, в каком он нам его поведал на бульваре Ватерлоо, 76, 6 ноября 1853 года, по возвращении из Сент–Юбера.
Три ночи я но мог заснуть и только два с половиной года спустя, как вы можете судить по дате, отважился его записать.
Суббота, 22 февраля 1856–го,
без четверти два ночи
Перевела с французского Наталья САПОНОВА
Вячеслав Дёгтев. Засада
В той долине все и произошло, малыш, год назад. Устроили засаду и ждали, сутки просидели возле поля алых маков. Гудели шмели. Облетали лепестки с маков, головки прямо на глазах наливались соком, самое время их надрезать: еще чуть–чуть, и загремят коробочки, и черное семя из них посыплется на землю. Сидели тихо. Твой отец был в тот раз на редкость послушным, не шумел, ел хорошо и все, что давали. Так что банка его любимого паштета осталась нетронутой. А вообще–то он был известным привередой. Раз, помню, спустились с гор в одно селение — туда за нами должен был прилететь вертолет, — зашел я в столовую, купил котлет из баранины. Я и сам–то не люблю их, а папашка твой, после одного случая, так на дух не терпел — ни баранов, ни котлет из них. Вынес. Предлагаю. Воротит нос. Ну и ладно, говорю. Сам съел одну, другую. Котлеты, конечно, не ахти, но голод не тетка. Он даже не смотрит. Принцип. Вокруг нас собаки сгрудились. Сидят, облизываются. А тут вертолет подлетел. Отец умирал по вертолетам — обо всем забыл, кинулся под винт. А собаки — к котлетам. Он — назад. Прогнал свору. Засуетился. Меня зовет. А я ужо у вертолета, с пилотами здороваюсь. Он — ко мне. Собаки — к котлетам. Вернулся. А тут какой–то мотоциклист пронесся — да прямо по бумажной тарелке, на которой они лежали. Все равно не бросает. Но и не ест. Я залез в салон. Он увидел, со всех ног ко мне кинулся. А собаки — к котлетам. Остановился. Вернулся. Прогнал собак и, давясь, запихнул котлеты в себя. Через минуту сидел на мешках, смотрел сквозь поцарапанное стекло вниз и недовольно ворчал — икота мучила.
Ты, малыш, в этом отношении не в отца. Но посмотрим, как в деле себя покажешь. Мак — дело кровавое… Что, уже опять есть хочешь? Экий ты однако. Ну хорошо, давай сделаем привал. Неси вон ту палку, и вон ту еще, и ту…
Тогда, в засаде, он не привередничал — ел даже баранину. Морщился, а ел. Не любил он баранов, от одного запаха в ярость приходил — после давнего уже случая.
Как–то дня на три оставил его знакомому пастуху. «Пусть поживет у тебя на воле. Только смотри — я им очень дорожу…» Вот сидит чабан в юрте, наблюдает за овцами. Поодаль волкодавы взгляд его стерегут. Вдруг среди овец какое–то брожение. Пастух вожаку: гыр–гыр–гыр. Тот вскакивает — свора за ним и давай овец скручивать в гурт. И твой отец с ними. Но только наоборот все делает. Они собирают, он — разгоняет. Вожак его за это покусал. Он стерпел. Чуял вину. А как правильно — не мог уразуметь. Потому, наверное, и не ел ничего. Не заработал. Возвращаюсь, он встречает — худющий. Пастух говорит: «Никуда не годный, слушай. Глупый — и что ты им дорожишь?» — «Он мне больше, чем друг!»
