Искатель, 1989 № 02 - [11]

— Так угодно богам, — пояснил Иссахар, давая понять наследнику, что есть вещи, которые навсегда останутся для него тайной.

Попрощались они холодно.

Меннефер засыпал. Улицы гудели: узкие, стиснутые лавками и мастерскими, они пели надрывно, им отвечали ровной басовитой нотой кварталы богачей и храмы.

Минхотеп долго прислушивался к этой забытой в песках Каграта музыке города фараонов. Воспоминания больше не мучили его, скульптор думал о будущем, и этим будущим был Суд Озириса. Все остальное не имело смысла.

Лязг засовов прервал размышления скульптора. Каморка наполнилась дрожащим светом факелов. Могучая фигура Сар-хаддона выплыла из темной рамы двери. За дверью угадывались силуэты вооруженных людей. Сархаддон направился к Минхотепу, но на его пути вырос Хатор:

— Нас предали!

— Что я слышу! — Сархаддон воздел к небу руки и принялся шумно рассказывать о том, как царская стража уличила его в укрывательстве, но в последний момент, когда он чувствовал уже, что его голова становится слишком тяжелой для плеч, от него потребовали молчания и отпустили.

— Но меня заверили, — продолжал Сархаддон, — что долг гостеприимства не будет нарушен. Клянусь святым карпом…

— Веди! — неожиданно сказал Минхотеп.

Скульптор подошел к Хатору и, поцеловав его в голову, шепнул:

— Если сможешь, беги…

В маленьком зале для приема богатых клиентом ярко горели ароматные светильники. Царские храбрецы и черных накидках стояли неподвижно у стен. В большом золоченом кресле сидела высокая полная женщина в дорогих сирийских тканях, усыпанных хризолитовым бисером. Ее часто мигающие глаза выдавали волнение, которому она и сама удивлялась.

«Неужели этот дряхлый старик с взлохмаченной шевелюрой — Минхотеп? — думала царица Юра. — Как странно, ведь я любила его когда-то. И спасла его от смерти, когда взбешенный Хафра хотел уничтожить безумца. А теперь прошлое вернулось…»

Она вспомнила слова, сказанные Иссахаром перед этим странным визитом к грязному бальзамировщику.

— Нет ничего страшнее Суда Озириса. Он дает право, установленное и охраняемое богами. Каждый может воспользоваться этим правом. Но никто еще не воспользовался им, потому что для каждого из смертных Великий Дом — воплощение мудрости и справедливости. Но Минхотеп не способен увидеть божественное сияние, окружающее непогрешимого Хафру. Он способен обвинить, вызвать смуту. Наши молитвы не остановили его. Пусть же материнская сила Изиды[21] поможет тебе обезвредить жало скорпиона.

Минхотеп подошел к креслу и едва удержался от крика. Перед ним была его статуя из белого мрамора. Нежный овал почти живого лица, каждая черточка которого переполнена быстротекущим временем. Неожиданно статуя ожила, и лицо обмякло, расплылось под слоем румян, потускнело. Царица Юра — он узнавал ее и не узнавал.

— Великий Ра решил, что мы должны встретиться сейчас… зачем? — сказал Минхотеп, отступив.

— Ты не знаешь?

Голос… Нет, это не голос Юры. Минхотеп покачал головой, и царице показалось, что скульптор сказал «нет».

— Суд, — сказала она. — Через два дня у гробницы Великого Дома ты выйдешь к судьям и произнесешь: «О Гор, великое солнце!»

— Открыть народу правду, — Минхотеп сжал кулаки, — это единственное, что я могу сделать. Сказать, что лик, который каждодневно лицезреют на фресках, барельефах, статуях — не лик владыки, а только маска. Сказать, что владыка был тираном, что он, а не его подданные виновны в бедствиях народа. Проклятие богов…

— Богов? Ты отрекся от них!

— Нет! Я знаю — боги желают Суда! За твою разбитую жизнь…

— Я царица! Я мать! Мой сын должен стать владыкой Кемта, и ему не придется носить на лице маску. Ни он, ни я ни когда не думали о себе. Твоя правда, Минхотеп, вызовет смуту. Но ведь Суд может обратиться и против тебя. Вторично я не смогу спасти тебя, Минхотеп… Боги говорят, жизнь — это покорность.

— А жестокость, подлость — это тоже от богов?

— Ты похож на Сфинкса, — царица утомленно откинулась в кресле. — Думаешь о долге и забываешь о людях.

— Сфинкс, — Минхотеп неожиданно улыбнулся. — Сфинкс — это правда. Когда-нибудь ветры развеют песок…

— Минхотеп… Забвение Хафры — это и твое забвение. Ведь это ты возвысил его своим искусством. Его лицо — твое создание. Значит, и твое имя исчезнет со скульптур и рельефов.

Юра была уверена, что сыграла на самой чувствительной струнке в душе Минхотепа. Ее намек слишком прозрачен.

— Есть вещи, — сказал Минхотеп, повторив слова Ментаха, — которые прочнее пирамид. Человеческая память…

Царица вздрогнула. Давая понять, что визит закончен, она медленно поднялась и хлопнула в ладоши. Вбежали служанки и закутали царицу в тяжелую накидку.

— Помнишь, Минхотеп, — сказала Юра, — однажды во дворце моего отца я передала тебе амулет?

— Он всегда со мной.

— Пришли его мне, когда поймешь. Я буду знать. Прощай.

Она вышла. Царские храбрецы с топотом двинулись вслед.

Скульптор остался один в пустом зале.

Для Сетеба настали спокойные размеренные дни: он молился Птаху, а в остальное время возился с испорченной каким-то подмастерьем глыбой мрамора. Вечером являлся Пахор и вел с Сетебом беседы о покорности и верности богам Кемта.