Искатель, 1985 № 05 - [8]

И тут Литтлмен быстро шагнул к этому «созревающему» плоду, наклонился и достал из темного облачка нечто похожее на клочок ядовито-зеленой ваты.

— Зачем ты это делаешь, Конни? — спросил он, поворачиваясь к сыну Шерифа. — Я давно наблюдаю за тобой. Ты всем подсовывал эту горькую пакость. Зачем?

Конни испуганно сжался, покраснел.

— Я знаю зачем, — сердито сказал Рэй. — Он вообще пакостник и к тому же давно не получал по шее.

— Как тебе не стыдно, Конни?! — воскликнула Катарина. — Ты с нами и нам же все портишь.

— Подумаешь, — огрызнулся тот. — Уж и пошутить нельзя.

— Ты не прав, Конни, — укоризненно покачал головой Литтлмен. — Шутки должны радовать, а не огорчать. Запомни на будущее.

На этот раз цветы получились.

Правда, опять пестрые, но зато наконец появился запах — устойчивый, чуть сладковатый аромат, будто на пустыре по второму разу зацвела акация.

Уилфилд оглядел то, что сотворил раньше, и рассмеялся.

Среди битого кирпича валялись мясистые подобия тюльпанов без стеблей, безобразных размеров розы с алыми листьями и огромными колючками, нечто с непрорезавшимися лепестками, похожее на небольшие кочаны капусты. Были тут и целые кусты — уродливые, ни на что не похожие, будто больной художник мешал как попало краски, потом рисовал цветы, но то ли забыл, как они выглядят, то ли хотел переиначить весь мир.

Уилфилд дематериализовал все пробы.

«Маме все равно понравятся, — подумал мальчик, разглядывая свои странные создания. — Она любит цветы. Всякие. Когда была здорова, то приносила их и весной и петом. Отец, правда, ворчал, но не ругался так страшно, как теперь. Мама и цветы… Это так красиво».

Прижимая букет к груди, мальчик побежал домой.

Он торопился, и уже на третьей улице в боку неприятно заекало, словно там билась на крючке пойманная рыба.

«Хотя бы отец задержался в своей мастерской», — с тоской подумал Уилфилд, не зная, как будет оправдываться, если отец дома и уже хорошенько выпил. Отец выпивал и раньше, но злился редко. Когда маму три года назад парализовало, он стал каждый вечер приходить с работы не просто усталый, а какой-то черный и неразговорчивый. Любая мелочь раздражала его. Он начинал орать на маму, проклинал свою испорченную жизнь и все на свете. Мама отворачивала голову к стенке и плакала.

Уилфилд бежал, бежал, а перед входом в дом замешкался. Боязно.

Тихонько приоткрыл дверь. Отец сидел в кресле перед телевизором и, казалось, дремал. Мама как всегда в спальне, ее из комнаты не видно.

Уилфилд на цыпочках направился в спальню. И вдруг… Будто молния блеснула. Отцовская рука упала на плечо, рывком остановила.

— Ты где околачиваешься?

— Мы… играли… — пересиливая страх, ответил мальчик. — А оно стемнело… Сразу. Я вот… для мамы…

Он замолчал, не зная что сказать.

Отец вырвал из рук Уилфилда букет, грозно спросил:

— Откуда цветы? Украл?

Уилфилд отрицательно покачал головой. Голос куда-то девался.

— Та-ак, — протянул отец и шумно вздохнул. В комнате распространился запах дешевого виски. — Значит, я гну спину в мастерской, а ты в это время лазишь по чужим цветникам!

— Папа, я не воровал… Я… маме.

Отец швырнул букет на пол, схватил с подоконника бельевую веревку.

— Джил, не трогай его, — слабо отозвалась из спальни мать. — Я тебя умоляю.

— Помолчала бы, — рыкнул отец. Горячая веревка обожгла спину Уилфилда.

Мальчик вскрикнул от боли. Железная рука отца, от которой пахло автолом, пригибала его к полу — там валялись разлетевшиеся от удара лепестки его самодельных цветов.

И тут Уилфилда осенило: материализация! Он умеет мысленно так погладить атомы, что они улягутся, будто шерсть котенка под рукой! Он может уговорить ленивые атомы, которые разбрелись в маминых ногах, вернуться обратно. Он должен их уговорить! Сейчас! Немедленно! Учитель рассказывал, что для материализации главное — желание. Так вот. Больше всего на свете он хочет, чтобы мама поправилась и опять ходила по дому, готовила обеды… Чтобы он слышал ее шаги.

Веревка снова перепоясала мальчику спину. Он вздрогнул, но кричать или плакать не стал.

«Пусть маме вернутся ноги!» — мысленно взмолился Уил.

Взбешенный молчанием сына, отец остервенело хлестал его, приговаривая:

— Будешь красть?! Будешь шляться по ночам?!

«Атомы, миленькие, скорей! Скорей возвращайтесь! Я люблю маму! У нее были такие красивые ноги. Пусть к ним вернется сила. Я хочу, чтобы мама опять научилась ходить! Я прошу вас, атомы!..»

И чем сильнее бил Уилфилда отец, тем отчаянней мальчик просил природу, приказывал ей, требовал вернуть маме ноги. Такие, какими он запомнил их, когда ходили на речку: стройные, смуглые, сильные. Чтоб под гладкой кожей шевелились теплые мускулы и играла кровь, чтоб они жили! Жи-ли, жили!

Отец ударил как-то особенно больно, с оттяжкой. Уилфилд, сцепив зубы, застонал.

Отчаянно вскрикнула мать.

Рука Джила, сжимавшая веревку, вдруг разжалась. Он испуганно отступил, отпустив сына.

В дверях спальни, придерживаясь за спинку кровати, стояла — да, именно стояла! — его жена.

«Надо слетать туда», — подумал Литтлмен, дочитывая информацию в газете. Короткая заметка сообщала:

«Философы и социологи 70 стран соберутся 12–18 августа в Лос-Анджелесе на очередной форум «Социальные пути развития и проблема выживания человечества».