Искатель, 1984 № 06 - [8]

Происшедшее вырисовывалось достаточно ясно: профессор, разыграв шутку с удостоверением, пока я его искал, поднялся наверх с сумкой и осмотрел ее содержимое. Потом другим ходом спустился вниз, и, убедившись, что меня в прихожей нет, подложил документ. С одной стороны, к нему придраться было невозможно — я вроде не заметил удостоверение, а после не догадался последовать за ним наверх. Это, так сказать, официальная версия. Но была и — другая, альтернативная, и она гораздо более походила на истину. Профессор почему-то опасался меня, чего-то недоговаривал и шпионил.

Я выложил фотоаппарат с принадлежностями на тумбочку. По крайней мере, эта вещь мне сегодня пригодится — портрет психованного профессора отлично будет смотреться на фоне всех этих ботанических и зоологических чудес на обложке «Важнейших событий».

Я посмотрел на часы — до назначенного времени оставалась еще пара минут — и выглянул в окно. Прямо передо мной высился могучей кроной кедр. На вид ему было много лет. Вырасти за короткий срок существования заповедника «Спасатель» он никак не мог. Значит, здесь еще до появления Квастму и его бригады было налажено выращивание необычных деревьев? Или же его привезли сюда уже довольно взрослым деревом?

Пора!

Диктофон я спрятал в нагрудном кармане куртки, фотоаппарат повесил на шею и вышел из комнаты.

Хотелось есть. Почти с самого утра у меня во рту не. было ни крошки — сначала торопился к Азальберто. потом в пути не хотелось лезть в сумку за сандвичами. По дороге же до «Спасателя» и особенно после встречи с собаками мне было как-то не до еды. Интересно, предложит Квастму что-нибудь? Или благородные порывы гостеприимства ему совершенно чужды?

Профессор сидел в том же кресле. Перед ним так же горел красками экран телевизора с выключенным звуком. Несмотря на то, что я вошел тихо, как мышь, он почувствовал мое приближение.

— Садитесь, журналист, — бесстрастно сказал он.

Я сел почти рядом с ним, положив на соседнее кресло фотоаппарат. Мне не хотелось первым завязывать разговор. Я бы с удовольствием послушал, с чего начнет Квастму.

— Юноша, — произнес он, — вы позволите мне вас так называть, ведь я гожусь вам в отцы? — И, не дожидаясь моего согласия, продолжил: — Разрешите пригласить вас посмотреть со мной телевизор. Живешь в такой глуши, и это, можно сказать, одна из тонких ниточек, которая связывает тебя с цивилизацией…

Я, слава богу, успел включить диктофон, и, кажется, сделал это в достаточной мере незаметно. Теперь я мучительно прикидывал, как бы повкуснее обыграть в будущем репортаже приверженность старикана смотреть «немой» телевизор.

На экране, чуть тронутые зеленым, голубым и розовым, толпились люди. Почему-то все их одежды и лица казались серыми. Камера наплывала на толпы, лавины машин, стремительно стартовавших от каждого светофора, на громады геометрических стальных зданий. Без звука все выглядело какой-то бессмыслицей. Иногда выплывали крупно чьи-то лица, и губы их влажно шевелились. Но глаза были пусты и безжизненны, и потому невозможно было понять, о чем они говорят. Люди, люди, люди.

— Профессор, — начал я осторожно, — но почему же без звука?

— Звук все портит, молодой человек. Без звука изображение на экране — это песня. Цельная, острая, жгучая. Звук дезинформирует сознание, сублимирует человеческое внимание с очевидного на возможное или желаемое.

— Погодите, — вставил я, — но без звука все как-то бессмысленно.

— Вот именно. — Квастму оживился и повернулся ко мне. — Хотя вы и правы и не правы одновременно.

Я впервые увидел его лицо так близко перед собой, и у меня тут же сложился портрет, ибо я знал, как верно и точно бывает первое впечатление о человеке.

«Лицо профессора Кеннета Квастму выдает в нем человека жестких внутренних принципов. Один взгляд на чеканные черты, резные складки высокого лба, прямые, вразлет, брови и сжатые, словно тиски, губы, и вы признаете в нем человека немалых волевых качеств, конечно, сплавленных с недюжинным талантом и великим трудолюбием. Однако белые виски добавят, что движение к цели профессора Квастму не было усеяно розами и лаврами. Но глаза — эти бесноватые, блекло-голубые глаза — яснее ясного скажут: все впереди, цель намечена, и нет ничего, что помешало бы ее достичь!..»

— Слово «бессмысленность» применимо к нашей цивилизации сразу в двух значениях, — пояснил профессор, — для меня, например, все то, что вы видите на экране, давно уже стало пустотой. Но ваша «бессмысленность» — это обратная сторона смысла, это нехватка какой-то информации. В данном случае — нехватка звука. Вы меня понимаете?

Квастму говорил теперь более мягко, чем раньше, и я поразился, каким разнообразием оттенков голоса он владеет. У меня даже закралось сомнение: не был ли он прежде певцом или профессиональным оратором?

— Понимаю, — кивнул я. — но это заставляет меня тут нее задать вам контрвопрос: что же вы имеете в виду под своей «бессмысленностью»? И не с этим ли связан ваш уход от мира, это почти затворничество, на которое вы себя сознательно обрекли в затерянном заповеднике?

На экране вновь возникло немо двигающее губами лицо. Оно было похоже на рыбу, вытащенную из воды. Это была женщина лет тридцати пяти. Миловидная, не без кокетства играющая глазами.