Искатель, 1984 № 01 - [4]

Солдаты переглянулись:

— Может, на двор приспичило?.. — шепотом предположил Гаврилов.

— Платок сползает, — так же тихо сказал Володя, и в этот момент платок скользнул с головы, выпустив целый ворох волос. Рыжий, ярко-медный струистый поток скользнул по плечам и разделился на три части — одна за спину, две по сторонам лица — на грудь. Девушка вскинула голову и чуть не потеряла равновесие.

— Точно — монашки! — шепнул Кузьмин.

— Почему решил?

— Простоволосыми ходить грех… Для нее это мука…

Девушка взглянула на своих — те не удостоили ее ни взглядом, ни возгласом. Она вновь запрокинула голову, закрыв глаза, простояла минуты две, снова раскрыла их, удивленно озираясь.

— С закрытыми глазами на табурете долго не устоишь, голова кружится… — Кузьмин шепотом комментировал события.

Девушка стояла теперь, опустив глаза, и только шевелила плечами, словно что-то кололо ее в спину.

— Товарищ командир, может, нам на время смотаться?

— Почему?

— Похоже, у нее на руках веревки ослабли. Если уйдем, она попробует снять их, а снимет, значит, жить хочет, а не вешаться. Тогда и говорить можно будет…

— Ляд с ними! — Гаврилов мало спал последнее время, усталость брала свое. — Я пошел. Газаев — отвечаешь. Действуй по своему разумению, чуть что — зови. Пошли, Кузьмин, дел по горло.

Они ступили в сумрак площадки, прикрыли за собой дверь, оставив узкую щель для наблюдения.

Гаврилов с Кузьминым обошли монастырь, осмотрели все постройки, проверили посты.

Кухня должна была прибыть если не к завтрашнему утру, то уж к обеду наверное, а пока солдаты пользовались сухим пайком. Савицкий растопил печку в маленьком домике и кипятил чай. Теперь он старательно разминал в котелке брикет каши.

— Товарищ командир, давайте к нашему столу. Чай есть, щас каша поспеет…

— Спасибо…

— Ну что, лейтенант, все пляшешь вокруг этих девах? — спросил Савицкий.

— Как не плясать? Малые, стало быть, глупые.

— Скажи — жалко!

— Жалко! — резко ответил Гаврилов.

— Ладно, не серчай, садись к столу…

— Сыт я. Спасибо.

Чем был сыт лейтенант, он не смог бы сказать, только знал одно: если сейчас не приляжет на четверть часа, то свалится.

— Кузьмин! — позвал он. — Пойдем пройдемся.

Они вышли во двор, и Гаврилов признался:

— Леня, выдохся я, оставляю за старшего, пойду, где-нибудь прилягу. Смотри, построже с ребятами…

— Пойдем, в кельи провожу…

— Хотел спросить, — Гаврилов расслабился, мысли путались, сбивались. — Хотел спросить, как ты решил, что эти, ну… в трапезной? Почему решил, что это трапезная?

— Бывал в монастырях до войны…

— А слышал, вы артистом до войны были?

— Не только, — усмехнулся Кузьмин, привык к его неожиданным переходам то на «вы», то на «ты». — Был и художником и певцом в оперетте…

— Я после войны тоже хочу в театре попробовать… — смущенно сознался Гаврилов.

— Дело…

— В школе в драмкружке был, во Дворец пионеров бегал, — продолжал он, — у нас старикан был, еще до революции в провинции играл… Замечательный старикан. Любил на стекле, на обыкновенном стекле, гримом цветы рисовать, а чтоб не смазались, он их клеем покрывал…

— Лаком, — поправил Кузьмин, — театральным лаком…

— Ну да, он так и говорил, я забыл… До чего спать охота!..

— Пришли уже.

Оставив командира в келье, Кузьмин пошел по коридорам, по двору, заглядывая во асе углы.

— Что ищешь, Леонид Васильич? — окликнул его Фомин.

— Ты, часом, какую-нибудь фанерину не видал тут? — спросил Кузьмин.

— Какую фанерину?

— Обыкновенную. Деревянную, белую… Мне нужен кусок фанеры, понял?

— Понял. Не видал. А на кой она вам?

— Для спросу…

Своим рассказом о чудаке-актере — художнике, преподававшем в драмкружке, Гаврилов подсказал ему идею.

В одной из комнат, похожей на канцелярию, нашел Кузьмин то, что искал. С одной из стен обои были сорваны, с другой свисали широкими полосами. Оторвав несколько полос, Кузьмин скрутил их в рулоны, по пути зашел к Савицкому, набрал из печи еще красных углей, ссыпал их в котелок и пошел к трапезной, размахивая котелком, из которого вился легкий сизый дымок, как из паникадила.

Сверху от чердачной площадки раздался предостерегающий шепот. Газаев, приложив палец к губам, знаками приглашал Леонида подойти потихоньку к дверной щели, потом не выдержал, махнул рукой, спустился на несколько ступенек к Цыгану и зашептал:

— Рыжая, ну та самая, развязалась, но веревку с рук не сбросила, делает вид, что все так и было, да у меня глаза как у орла…

— Горы научили? — вставил Кузьмин.

— Точно говоришь… А это зачем? — только сейчас разглядел он принесенные Цыганом обои и котелок с углем.

— Потом узнаешь. Дай-ка мне в щелку глянуть…

— Погоди. Ты подежурь вместо меня полчасика, я пойду что-нибудь перехвачу. С утра не ел.

— Горы, говоришь, научили, — невпопад сказал Кузьмин, думая о чем-то своем.

— При чем горы. Цыган? — настороженно спросил Газаев.

— Володя, час тебе дам передохнуть, только давай-ка, земляк…

— Какой ты мне земляк? — удивился Газаев,

— И тебе земляк, и другим, есть у меня в роду и горская кровь, тек что давай, земляк, перед тем как сам поешь, пособирай у ребят печенье, конфеты, что наберешь, только старайся не наше, а трофейное, с их этикетками. Потом забеги в трапезную внизу, там есть деревянное блюдо. Так ты вали все на него и дуй сюда наверх, я тебя потом отпущу. Думаю, что заставлю этих монашек из петель вылезти…