— Беру все.
Монгол, который все это время внимательно наблюдал за манипуляциями старика, облизал неизвестно почему пересохшие губы, спросил:
— Цену знаете?
От этого вопроса спина Часовщикова как-то удивительно быстро согнулась едва ли не вдвое, глаза потухли, затекая старческой слезой, он повернулся к Монголу, сказал шамкая:
— Да, мне уже говорили… Но вы знаете, я же беру всю партию, оптом… Надо бы пять процентов сбросить.
— Не будьте идиотом, — отрезал Монгол и добавил: — Если берешь, так плати сполна.
Часовщиков, понявший, что торговаться нет смысла, утвердительно закивал головой, собирая при этом монеты в длинные колбаски и завязывая тряпицы какими-то хитрыми узелками.
Монгол стоял сбоку от него и, наблюдая за этими трясущимися руками, наливался дикой волной радости: «Вот оно, сбылось!»
— Так когда же платить будете? — спросил он Часовщикова.
Тот подумал секунду, ответил:
— Надеюсь, вы знаете, что такое «кукла»? Так вот, я не хочу рисковать. Мы сейчас забираем весь товар и едем в город. В машине и расплатимся.
— Так что… у вас деньги не с собой?! — не удержался от вопроса Монгол и затаился, ожидая ответа.
Старик прощупал его слезящимися, холодными глазами, сказал, выцеживая слова:
— Учитесь не задавать глупых вопросов, молодой человек.
Парфенов вел машину лихо, почти автоматически переключая скорости, плавно нажимая на тормоз перед светофорами и переходными дорожками, по которым фланирующей походкой переходили дорогу нарядно одетые люди. «Одесса — город богатый», — почему-то подумал Монгол, и ему стало жалко себя за то, что он не может, даже имея кучу денег, вот так же спокойно выйти к оперному театру, пофлиртовать с приезжими девчонками, а потом закатиться в какой-нибудь ресторан и гулять, потрясая девицу, публику и официанток купеческими заказами. Он очень неуютно чувствовал себя в этой машине, которая в любой момент могла превратиться для него в ловушку, загляни в нее придирчивый милиционер, и уже ругал себя, что согласился ехать с этим «облезлым хрычом», а не заставил его привезти деньги на дачу.
Наконец Часовщиков, сидевший рядом с Утюгом, сказал, чтобы тот остановился. «Ждите здесь», — добавил старик, вылез из машины и пошел куда-то.
Это была старая часть города, где сам черт мог запутаться, и Монгол, имевший поначалу прямое намерение выследить квартиру Часовщикова, который уж никак не мог держать такие деньги в сберкассе, вдруг раздумал.
— Давно знаешь этого фармазона? — спросил он у Парфенова.
— Раз возил к Ирине, — ответил Утюг, а потом добавил: — Скрытный, сволочь. В Одессе его мало кто знает — сам на товар выходит.
— Валюту скупает?
— Нет, только рыжевье. — Парфенов замолчал, затем вдруг резко повернулся к Монголу, спросил в упор: — Слушай, хреново там? — Он мотнул куда-то головой и уставился на Монгола, ожидая ответа.
Даже в полутьме машины Приходько почувствовал на себе этот ждущий взгляд, хотел было хвастануть, но передумал, сказал коротко:
— Хреново.
— А почему? Там, говорят, и кормят, и…
— И спать на чистых простынях ложат, и в баню, и в кино водят, — с остервенением начал перечислять Монгол, — да только, идиот ты этакий, тебя во-дят! — почти закричал он. — Понимаешь, водят?! А сам ты — никуда не моги. Да и кореша-товарищи такие, что… Подохнуть бы им всем вместе, — почти выкрикнул он и замолчал надолго, вжавшись в спинку сиденья.
Часовщиков появился с тем же неизменным портфелем в руках. Он открыл заднюю дверцу, всунулся в нее сам, затем втащил портфель, попросил включить освещение.
Монгол, затаив дыхание и стараясь не выдать себя, сжался в углу, спиной прижавшись к дверце. Спросил на всякий случай:
— А здесь никто?..
— Нет! — резко ответил Часовщиков и, приняв от Монгола упаковки, придирчиво осмотрел узелки, затем развязал их, в который уже раз пересчитал монеты, удовлетворенно кивнул и только после этого достал пачки сторублевок. — Можете не считать. Как в аптеке.
Приходько, чувствуя, что ему надо успокоиться и хоть как-то оттянуть время, вытер о рубашку сразу вспотевшие ладони, ответил, криво улыбаясь:
— Нет уж, позвольте. А вдруг?..
Влажными руками он сорвал наклейку с одной из пачек, начал торопливо пересчитывать хрустящие сторублевки, складывая их стопочкой на сиденье. Вдруг одна из бумажек соскользнула на пол. Часовщиков нагнулся, чтобы поднять, его худая, заросшая клоками седых волос шея оказалась у самых ног Монгола, и в это время он обрушил на нее страшной силы удар, в котором было все: и злость, и отчаяние, и жажда вольготной жизни, но больше всего — ненависть. Ненависть, которая сжирала его без остатков.
Видевший все это Парфенов резко крутанулся к нему, с ужасом глядя на неподвижное, мешком обвалившееся тело старика: — Ты что?! Зачем?..
— Заткнись! — выдохнул Монгол и бросил ему несколько сторублевок. — Это тебе. Смотри, если Ирине проболтаешься…
Он торопливо собрал деньги в ненужный теперь Часовщикову портфель, жадно затянулся сигаретой, сказал глухо:
— Давай-ка жми к какому-нибудь укромному месту… Надо этого хмыря сбросить…
