Искатель, 1978 № 03 - [12]

Но она откликается просто и доверчиво:

— Да, в Лондоне. Месяца три назад. На симпозиуме по вопросам судебной медицины. Я ведь в специальном институте работаю, имею некоторую причастность к человековедению. А что вас привело ко мне?

— Ваш бывший муж, — говорю я.

Лицо ее каменеет.

— Нас с ним ничто не связывает, и, вероятно, я не смогу быть вам полезной.

— Именно вы и можете, — вмешивается Жирмундский. — Вы же его знаете лучше, чем мы.

Она все еще сдержанна. Видимо, ей совсем не нравится тема начатого разговора. Но тон Жирмундского настойчив, я бы сказал, даже повелительно настойчив.

— Я действительно его знаю, — почти сквозь зубы цедит она, — но…

— А зачем «но»? — смеется Жирмундский. — Мы тоже убеждены, что вы знаете.

Улыбается и она.

— Чем же он мог заинтересовать ваше высокое ведомство?

Я отвечаю примерно так же, как и в беседе со Жмыховым:

— Он проходит у нас свидетелем по одному важному делу. Где он работает, мы знаем, и характер работы нам известен. Нас интересует другое. Его личная жизнь, быт, привычки, склонности, увлечения, знакомства. Вы уже сказали, что имеете некую причастность к человековедению. Такую причастность имеем и мы. Вот вы и расскажите о нем что знаете.

— А что ж это вы ко мне, а не я к вам? Гора к Магомету?

— Были рядом, вот и рискнули, — улыбается Саша. — Давно ли вы разошлись?

— Год назад. Сегодня ровно год. Самый счастливый из последних трех лет моей жизни.

— Почему?

— Год без Ягодкина.

— А долго ли вы прожили вместе?

— Почти два года, а вернее, год с малым, когда я жила как в тумане, сознавая всю трагическую для меня нелепость этого брака, изо дня в день растущее отвращение к этому человеку. Ну а второй год был попросту годом сосуществования на одной территории с правом невмешательства в личные дела каждого. Мы только старались поменьше встречаться, а встречаясь, тихо терпели друг друга, откладывая формальный развод до разъезда. Вас, наверное, интересует, как и почему возник этот союз двух совсем несхожих натур, да, если хотите, полярных, антагонистических духовно. Только боюсь, что мое свидетельство будет необъективным, не в пользу Ягодкина.

Мы с Жирмундским молчим, не скрывая своего интереса к рассказу. Тогда она, глотнув уже остывшего чая, продолжает:

— Вышла я замуж тридцати семи лет — возраст, как говорится, не свадебный. Случилось это пять лет спустя после смерти моего первого мужа. Он тоже был врачом, как и я, и погиб, можно сказать, на боевом посту во время холерной эпидемии в Северной Африке. И показалось вдруг мне это пятилетнее одиночество холодным и неуютным, как пустая, уже оставленная жильцами квартира. Бывает, знаете, так у не совсем еще старых баб. Вот тут я и наткнулась на Ягодкина. Познакомились в Ялте, в курортной гостинице, где он, как и я, жил без санаторной путевки. Оба соседи по коридору, оба одиноки и свободны — он тоже похоронил свою первую жену и еще не обзавелся новой. Неглупый, интеллигентный, не лишенный мужского обаяния, он в свои пятьдесят два года казался моложе лет на десять и, надо отдать ему справедливость, умел развлечь скучающую курортницу. Тут и началась у нас этакая ресторанно-музыкальная круговерть с транзисторами и магнитофонами, с винными подвальчиками и барами, с пляжами и пикниками, с гонками на яхтах и мотолодках. Я никогда не жила такой жизнью и, как дура-баба, легко поддалась ее сомнительным соблазнам. Я сознавала их временность, знала, что вернусь в Москве к обычной для меня обстановке — долгим часам работы в институте, нечастым вечерним встречам с друзьями-сослуживцами и одиночеству дома за книжкой или подготовкой диссертации, которую так и не смогла тогда защитить. Но когда пришло время уезжать, Ягодкин вдруг предложил мне стать его женой.

Я сама не понимаю, почему согласилась так сразу и так легко — должно быть, все-таки боялась ожидавшего меня одиночества. Полюбить друг друга мы еще не успели, ну просто потянуло двух одиноких к какой-то человеческой близости, и не следовало бы, конечно, торопиться с женитьбой, но уж очень хотелось мне домашнего уюта и мужской заботливости.

Она задумывается, и губы ее кривятся не радостью, а горечью недобрых воспоминаний.

— Так и была наказана старая баба за то, что непростительно даже девчонке: месяц курортной канители — и нате, пожалуйста, законный брак. Михаил Федорович Ягодкин и Елена Ивановна Линькова — хорошо, что фамилию свою сохранила, дура, не пришлось после развода паспорт менять — обитают в двухкомнатой квартире в маленьком каменном особнячке в Марьиной роще. Соседей своих он мгновенно переселил в мою прежнюю комнату, а я очутилась под крылышком мужа, который постепенно стал раскрываться. И открылось моим глазам нутро человека-приобретателя, мещанское до самых бездонных глубин нутро. Два холодильника у нас доверху были забиты продовольственным дефицитом, зернистая икра и финская колбаса со стола не снимались, домашний бар блистал этикетками импортных вин. Мало, скажете? Так прибавьте еще и библиотеку с уникальными книгами, которые почти никогда и не раскрывали. Сначала мне казалось, что он просто болен «вещизмом», думала его, как говорится, перевоспитать, ну вылечить, что ли. Но через полгода уже поняла, что дурака сваляла: не я его вылечила, а он меня опоганил. Мне все чаще и чаще виделось, что именно с таких, как он, Маяковский «Клопа» писал, и Ягодкин, как и Присыпкин, тяготился своей фамилией. Уж как ему хотелось быть не Ягодкиным, а, скажем, Малиновским или Вишневским. Так не могу, говорит, дело не позволяет. А какое у него дело — фальшивые зубы вставлять? И все развлечения, кроме телевизора, отменил сразу, всех моих друзей разогнал, а своих принимал, когда меня дома не было.