Искатель, 1978 № 01 - [43]

— Стой!

Миша помог ему добраться до кровати. Тут Юрий немного перевел дух. Увидел, что повязка почернела от крови.

— Никого не зови, — сказал он Мише, — сядь у двери, смотри, чтоб не вошли.

То, что случилось, больше всего было похоже на катастрофу. Но что-то мешало Покровскому поверить в это. Дело в том, что он выздоравливал. Он чувствовал силу крепнущего организма. Он уже очень далеко ушел от той дороги в забайкальской тайге. От того непреодолимого вала из гравия.

Действительно, к вечеру кровотечение прекратилось, а назавтра Покровский снова надел на правую ногу протез и взялся за костыли.

За неделю до срока, назначенного Кнопинским, Юрий пришел в гипсовочную на костылях. Владимир Михайлович посмотрел на него как на привидение, полез в шкаф и сразу все понял.

— Ну ты и жук! — сказал он беззлобно. — Смотри, если левую ногу испортишь!

С этого дня Покровский ходил не прячась, учился спускаться и подыматься по лестнице.

Однажды ночью Покровский позвонил у дверей своей квартиры.

— Кто там? — спросила мать.

— Открывай, мама, это я пришел, — сказал он каким-то самому себе незнакомым голосом.

На этом можно было бы кончить рассказ о судьбе шофера, если бы с этого момента началась нормальная жизнь. Если бы. Но после первых радостей встречи наступило странное состояние. Покровский не мог заставить себя выйти на улицу.

Он представлял, как будут останавливаться, смотреть на него незнакомые люди, как будут шептаться за спиной, как знакомые будут подходить лишь для того, чтоб узнать: а правда ли это, что у него нет ног и он ходит на протезах?

Однажды на глаза ему попалось фото старого иллюстрированного журнала. Фото черно-белое, очень четкое и жесткое, сделанное будто при вспышке молнии. На фотографии лицо старика. Вернее, даже не старика. Это был портрет самой старости, усталости и равнодушия. Лицо сморщилось, почернело и напоминало жесткую, как камень, сушеную грущу. Под портретом подпись: «Сумерки».

— Сумерки! — сказал он вслух. — Сумерки…

Тогда действительно были сумерки. Он увидел все до мельчайших, подробностей. Громыхая по заледеневшей грязи, к нему приближалась телега. Из ноздрей мохнатой лошади клубами вырывался белый пар. Согнувшись, сидел на облучке спящий возница. Покровский закричал, не слыша своего голоса, пополз, царапая землю ногтями, волоча изуродованные ноги. Телега прогремела мимо, стала удаляться. И тут… Он как будто увидел лицо возницы… Это лицо с фотографии…

Теперь Покровский понял скрытый смысл. «Сумерки», конечно, не просто название. Это приговор. И вовсе не вознице, который в своей равнодушной дреме, в своих бесцветных сумерках проехал мимо человека, кричавшего о помощи…

Юрий метался по квартире, бессмысленно хватаясь за вещи, но ни в чем не мог найти опоры.

«Вернуться, — понял он вдруг, — в Ленинград! К Владимиру Михайловичу, в его примерочную, где так хорошо пахнет сырым гипсом. Там все знакомо. Там никто не будет спрашивать. Там Владимир Михайлович. Он как брат. Он все поймет…»

Звонок ошеломил его, как внезапный окрик часового. Он застыл, парализованный страхом. Звонок повторился. Долгий, требовательный. Покровский поспешно сунул под кровать наполовину собранный чемодан и пошел открывать.

На пороге, широко улыбаясь, стоял Алька, с которым вместе занимались на шоферских курсах.

— Привет, Юрка! — Голос у Альки, как и прежде, бил по перепонкам, и Покровский, привыкший к тишине, сумеркам зашторенной квартиры, едва сдержал болезненную гримасу. — Только сегодня узнал, что ты дома! — орал Алька. — Пошли, что покажу!

Алик был не из тех людей, от кого можно вежливо избавиться.

На улице, оказывается, был замечательный летний день. Солнце светило, и птицы гомонили, как на митинге. Прямо во дворе стоял, поразительное дело, самый настоящий «студебеккер».

— «Студер»… — удивленно протянул Покровский. — И ездит?

— Ну ты даешь! Садись. Эх, прокачу! — заорал Алька и нажал стартер.

Не тут-то было! «Студер» не заводился.

— Спокойно, — сказал Алик. — На этот случай у нас рукоятка имеется. — Он выскочил из кабины и начал крутить ручку с такой энергией, что машина затряслась как в лихорадке. Однако результат был тот же.

— Ну что сидишь как пень! — заорал Алька, выпрямляясь и вытирая пот. — Погазуй!

Покровский разыскал в полутьме кабины педаль акселератора и прижал ее ногой. Мотор отозвался неожиданно здоровым и сильным ревом.

Так они и катили по шоссе, изредка перебрасываясь словами, потом свернули на грунтовку и некоторое время ехали по лесу. Открылась большая поляна. Тут Алик затормозил и вылез. Обошел кругом, открыл дверцу:

— Ну подвинься!

Неожиданно для себя Покровский оказался за рулем.

— Поехали, — скомандовал Алик. — Чего молчишь? Разучился, что ли?

С чувством, похожим на то, которое он испытал, сделав первые шаги на протезах, Покровский выжал сцепление, нащупал рычаг переключения скоростей, двинул ее на первую, приглядевшись, поставил ногу на педаль газа и начал потихоньку отпускать сцепление. «Студер» дернулся, мотор заглох.

— Ну, чего расстроился? — спросил Алька. — Заводи. Сцепление резко бросаешь.

И на этот раз он опять резковато бросил сцепление, но мотор не заглох, и машина, дергаясь, поехала. Покровский переключился на вторую скорость. «Студер» пошел ровней. Переключил на третью — и дорога побежала под колеса. Покровский поерзал на сиденье, устраиваясь удобнее, и вдруг почувствовал что-то страшно знакомое. Тепло кабины, запах бензина, смешанный с духом крепких шоферских папирос. Все это было. Об этом он мечтал, когда полз к дороге.