Искатель, 1975 № 02 - [41]

Торжество особой, уличной правды, смех, а затем отступничество самой учительницы, лютая злоба, самая лютая — детская — злоба поразили душу Антона. Через неделю все вроде забылось. Аркашка стал лучшим другом Леньки. А Антон с тех пор все классные и уличные новости узнавал последним.

Отринутый Комолов стал мерить людей единой и единственной для себя меркой — отношением к нему. Хорош к нему — кругом хорош. И в любой и всякой ситуации Антон находил, с радостью находил намеки на подлость, двоедушие, но уже никогда не говорил об этом вслух…

Выслушав эту сбивчивую исповедь, Гришуня понял, что Антон не сможет отличить истинную суровую доброту от своекорыстной копеечной щедрости.

— Правильно твой отчим сказал, — осторожно поддакнул тогда Гришуня. — Громада — это хмара, она и солнце застить может. Думай о себе. А то, знаешь, есть присказка: «Желая проследить драку до конца, я был избит обеими сторонами».

— Так и получилось, Григорий Прохорович. Вы меня поняли.

— Брось ты церемонию. Да я тебе и был и остался Гришуней. Понял?

— Какой же ты хороший человек, Гришуня!..

Не то чтобы Шалашов вспомнил все это, лежа на редкой траве, с трудом пробивавшейся сквозь толстый слой палой листвы, но Гришуня должен был до конца продумать свое решение, а потому не упустил из расчета свои встречи и разговоры с Комоловым. Решение же Гришуне нужно было принять твердое, окончательное.

Еще вчера он увидел в бинокль человека в милицейской форме, который, судя по всему, направлялся к Хребтовой.

Ясно, что милиция зря шастать не станет, К тому же проследил Гришуня, как милиционер слишком внимательно разглядывал склоны Хребтовой в бинокль. В один момент Гришуке показалось, что взгляды их встретились. Шалашов почувствовал, как спину обдало горячей волной. Как и в прошлом году, он ни одного дня не пропускал и трижды за светлое время старательно и придирчиво осматривал окрестности Хребтовой. И ни разу не появился на ближних сопках дымок чужого костра, а сам он готовил еду с превеликими предосторожностями, разводя костерик у редколистого дуба, который кроной своей развеивал дым. Казалось, все предусмотрел старик Шалашов, и Гришуня ни в чем не отступил от его наставлений. И вот те на! Милиция. Милиции камушки на голову не ссыплешь. Милиционер не таежник, не егерь даже. Его сразу примутся искать. Всех на ноги поставят тут же, а не через, предположим, спасительный для Гришуни месяц.

«Пронюхал, выходит, кто-то обо мне. Не с бухты-барахты милиционер идет, — размышлял Шалашов. — А почему бы и не с бухты-барахты? Один! Если бы точно все знали, то не один бы явился! Да и техники им не занимать! Нет! Меня никто не перехитрил. Стукнуть-то, видать, стукнули, да только и всего. Вот и пошел милиционер какой местный проверить… Так оно, пожалуй, и есть.

Тебе-то что, легче от его разведки? Куда ж милиционера денешь? А тебе недели две нужно, чтоб с вьюком добраться до верного человека. Спущусь с Хребтовой по другую сторону, в другой район — и на вертолет. Чего за милицию думать?

Постой, не колотись, Гришуня. Именно за милицию ты и должен думать. Сумеешь разобраться в их планах, сухим из воды выйдешь. Нет — получай по закону и не ерепенься».

Шалашов рассудил так. Разведка так разведка. Предположим, милиционер не сомневается: в заказнике кто-то бьет зверя. Где милиционер это узнал? В тайге. Нет. В Горном кто-то стукнул. Кто? Пока не важно. Но идет он один. Получается — не очень-то верит сказанному… Куда милиционер пойдет? Окрест один охотник — Комолов. И придет милиционер к Антошке сегодня. Сегодня вечером. И ему, конечно, очень будет интересно знать, как охотится сам Комолов. Тогда он пойдет на сидьбу. Пойдет вечером, чтоб не прозевать чего.

«Соображай, соображай, Гришуня! — обрадовался Шалашов. — А вдруг случайный выстрел? И нет милиции! А парень… Вот кому камушки-то на голову можно ссыпать! И пульку-то в милиционера из карабинчика Антона пустить можно. Антошка-то и не догадается, что это подстроено! Куда ему! И из его-то карабина ты, Гришуня, не промахнешься».

Гришуня так возрадовался найденному выходу, что не заметил, как вскочил на ноги. Крючки дикого перца, оцарапавшие лицо, привели его в себя. Гришуня отер капельки крови, выступившие на заросшей щетиной щеке.

«Все, Шалашов! Решил и не сворачивай! Твердо иди, тогда не оступишься, не заюлишь. Другой дороги тебе нет! И что Антоша в дружбе клянется — тоже хорошо. Вдруг возьмет Гришунину вину на себя. И уж возьмет. Тут дело верное. Только разжалобить как следует нужно! Постараюсь».

Сквозь колючие заросли Гришуня продрался, хотя их можно было и обойти. Но он уж решил все и теперь даже в мелочах не хотел уступать: напролом так напролом. Не во всем и не всегда папаня прав. Гришуня вошел в балаган, уверенный в себе, чуточку ухмыляясь, а в его крупных, чуть навыкате глазах играло затаенное бешенство отчаянной удали. Он очень нравился самому себе.

— Здорово, барсучье племя! — хохотнул Гришуня, расталкивая спящего Антошку. — Зарылся в нору. Фарт проспишь. Ишь, какие панты убил! Везуч! Да нет, не везуч. Умел! Вот это да, восемь отростков! Хорошо должен получить.