Искатель, 1974 № 02 - [27]

Тут бы лучше всего уснуть, закрыть рожу плащом от тусклого, унылого, негасимого камерного света и спать. Но в камере тихо, пусто, и я знаю, что через час истечет семьдесят два часа пребывания под стражей в порядке задержания, и, где бы сейчас ни был Тихонов, чем бы ни занимался рыжий мент Савельев, они бешено скребут копытами землю, решая вопрос о мере пресечения для меня. Никаких чудес быть не может, если они разыскали того пижона, то все, сушите сухари, пишите письма, мы ждем их в солнечном Коми.

Эх, беда в том, что во взаимоотношениях между собой люди плохо понимают отведенные им жизнью места и заранее расписанные им роли. Вот Тихонов хотел бы довести до меня свою армейскую философию. Он считает, что у нас уже раз и навсегда расписаны роли в этом мерзком представлении под названием «жизнь». Он славный, замечательный человек, бескорыстный борец за благо потерпевших, умный и проницательный сыщик. Я подлый, бесстыдный, корыстный паразит, живущий за счет чужого труда, короче говоря, явление безусловно вредное, и моя роль называется «вор». Поэтому он должен меня ловить, сажать в тюрьму, перевоспитывать, отучать воровать, или, как он говорит, заставлять меня понять, что воровать НЕЛЬЗЯ. И полнейшая армейская красота получилась бы у нас, кабы я тоже согласился взять на себя эту роль.

Но тут вот и вся загвоздка. Дудки! Не получится у нас, гражданин инспектор, этого красивого представления. Не может или не хочет Тихонов понять, что в борьбе против меня он изо всех сил доказывает, какая я мразь, чтобы самому получше высветиться на этом фоне, что он изо всех сил доказывает мне, насколько он сильнее и умнее меня. Ему и невдомек, что его сила — это огромная сила множества человечков под названием «потерпевшие», иначе именуемых — люди, народ. Они все сильно меня не любят, и каждый из них дал ему против меня совсем немного силенок, а все вместе — это много, ух как много, и бороться мне против его силы просто глупо. Поэтому весь спор у нас, кто умнее, ловчее, быстрее. И когда он в уме тягается со мной, то он тоже не прав — наш ум нельзя сравнивать. Вот как нельзя одной меркой мерить тонны и километры. До самой старости он останется очень умным, просто талантливым мальчишкой. А я уже мальчишкой был старым глупцом-мудрецом. Потому что учили меня уму-разуму отец и дед, а Тихонову негде было научиться мудрости, а если бы было, то, может быть, сидели бы мы сейчас здесь вместе, дожидаясь, пока Савельев вызовет нас обоих на допрос… И первая заповедь, которой родственнички меня обучили, была формула их собственной жизни: всяк человек дерьмо, пока не доказано, что от него можно получить пользу. Существовал еще ряд безусловных истин:

Если человек глуп, его надо обмануть.

Если он некультурен, над ним надо смеяться.

Если он жаден, то его надо обворовать.

Если он мстителен, надо ему первым такую гадость учинить, чтобы ему не до тебя было.

Если он подл, то будь его подлее вдвое, и он захлебнется подлостью…

Вот такими примерно премудростями меня напичкали на всю жизнь.

Долго я лежал на нарах, раздумывая и вспоминая, и незаметно задремал, и почти сразу мне приснился дед, как он сидит у подоконника с железными очками на кончике носа и, елозя пальцем по строкам, читает вполголоса и нараспев «Житие протопопа Аввакума». И в моем сне голос его звучал хоть и бубниво, но вполне отчетливо, я разбирал слова, которые столько раз слышал наяву.

«…И нападе на нея бес, учала кричать и вопить, собакою лаять, и козою блекотать, и кокушкою коковать. Аз же зжалился об ней, и на крылос взошед закричал: запрещаю ти именем господня; полно, бес, мучить ея! Бес же изыде от нея…»

И грохот бесовского исхода пушечным громом гремел у меня в ушах, я испуганно открыл глаза и увидел «вертухая».

— Вставай, на допрос вызывают.

Я пришел в себя, долго смотрел на конвоира, пока окончательно понял: нет, так просто не изыдет этот бес, и мукам, этим конца не видно.

Глава 11. УНИЖЕНИЕ ИНСПЕКТОРА СТАНИСЛАВА ТИХОНОВА

У дежурного для меня лежало несколько телеграмм. Я даже не очень волновался, читая их, — настолько я не сомневался в правильности наших расчетов. И еще, может быть, потому, что все это было бы важно позавчера — сегодня это было лишь доказательством нашего лестничного ума, той сообразительности, что подсказывает лучшие ответы и решения, когда дверь за тобой уже захлопнута. Телеграммы были отправлены почти в одно время из Конотопа, Кишинева и Унген. Поездные бригады и кассир в Конотопе безоговорочно опознали Батона. Проводники шестого мягкого вагона «Дунай-экспресс», два таможенника и пограничник КПП — Унгены опознали молодого человека с фотоснимков и сообщили его имя — Фаусто Костелли.

Фаусто Костелли, Фаусто Костелли. Ничего родители имечко подобрали. Что же это ты, Фаусто, не заявил, что Батон спер у тебя чемоданчик? А, Фаусто? Почему же это ты так поскромничал? Не нравятся мне такие тихие ребята… Такой ты богач, что не хотел себе из-за чемодана голову морочить? Это вряд ли. По своей практике я знаю — чем состоятельнее человек, тем бережливее он относится к своему барахлу. Нет, из-за этого молчать ты не стал бы, по крайней мере, заявил бы проводнику. А ты, Фаусто, друг мой ситный, ни гугу никому. И в декларацию внес только один чемодан, а про тот, что Батон прихватил с собой в Конотопе, ни слова. И как же этот крест повешенного генерал-майора фон Дитца, белогвардейца и военного преступника, оказался у тебя в чемодане? Ну, скажи на милость, зачем тебе орден благолепного князя Александра понадобился? Как он к тебе попал?