Искатель, 1973 № 01 - [15]
— Да! Заменял триллионы миллионами. Спасибо!
— Но он меня учил, и у меня получалось, вы же знаете, и все знают, хоть заниматься он со мною смог всего два дня..
— Тогда получалось? А теперь?
Я молчал. Со дня смерти Филиппа Алексеевича я просто не мог заставить себя взяться за кисть.
— Отмалчиваетесь? Что же, завтра мы собираем экстренное заседание комиссии… Приходите обязательно. И с супругой. Хотя… знаете, завтра лучше ее не берите с собой.
Я вышел на улицу. И у самого подъезда нечаянно кого-то толкнул. Он оглянулся на мое извинение, и навстречу мне сверкнули знакомые воспаленные глаза с широченного, лобастого и щекастого лица. Ланитов!
— Как поживаете, Кирилл Евстафьевич?
— А! — он грустно махнул рукой.
— Что так? Фильм про вас снят, сценарий дописал сам Василий Васильевич, саламандру ищут сразу три экспедиции…
— Четыре, Илья Всеволодович. У нас четыре, а за рубежом восемнадцать. И еще тысячи любителей.
— Так чего ж вы об этом так грустно говорите?
— Отравили меня слова вашего шефа. Помните, о необходимых загадках? Хочу саламандру! А тут один биохимик начал утверждать, что в огне действительно существует жизнь, только не более чем на клеточном уровне… Отнимает у меня энтузиастов, у него ведь саламандры-то только по имени остаются саламандрами, в остальном они что-то совсем другое… Спасибо, говорит, что любитель натолкнул нас на идею жизни в пламени, она очень многое объясняет, а теперь этим должны заняться специалисты..
Господи, а он ведь действительно плохо выглядит, даже похудел. Сколько же такой человек должен потерять в весе, чтобы это стало заметно? Товарищ по несчастью, борец за идею…
— Кирилл Евстафьевич, — сказал я, — попробуйте обратиться к химикам, изучающим процессы горения. Я недавно видел научно-популярный фильм, там показывали аппаратуру для ускорения съемки того, что происходит в пламени.
— Я должен на днях получить такую аппаратуру. За ней и приехал, — меланхолически ответил Ланитов. — Попробуем ее в Западной Сибири. А вообще, есть у меня надежда — храмы огнепоклонников в Индии. Там есть огни, которым тысячи лет. Добиваюсь командировки. Кстати, ваш тесть так не вовремя умер: у части снимков нет подписей, это очень снижает значение материала для розысков. Жаль. Жаль. — Помолчал. — До свидания. Пора.
Он уже давно исчез за углом, а я все смотрел ему вслед. Счастливый человек! Хоть сам считает себя несчастным, а меня, знай он все, признал бы величайшим счастливцем. У него есть цель, рядом с которой все остальное для него — мелочи.
— От имени математической группы комиссии я уполномочен заявить, что дальнейшие исследования бессмысленны. Вот три незнакомые присутствующим работы маслом — портрет, пейзаж и натюрморт, по которым были проделаны, для примера, все расчеты по так называемым «формулам совершенства». Вот краски, вот все, что нужно художнику. Вот расчеты. Разброс возможных предложений для каждого из трех полотен колеблется по числу мазков между тремя и двумястами, место же наложения, мазков, их цвета и протяженность устанавливаются настолько неопределенно, что никакие реальные действия на этой основе невозможны. — Математик обвел зал взглядом, его глаза остановились на мне. — Таков строгий научный вывод. Я приношу свои извинения дочери и зятю покойного исследователя…
Я понял, что предаю Прокофьева. Предаю Таню. Хуже того — предаю их дело. Неужели у меня не хватит сил… Ладно. Комиссия должна запротоколировать хотя бы возможность чуда.
— Погодите-ка! — Я встал и подошел к картинам. Взял кисть.
Через пятнадцать минут я положил кисть и палитру прямо на пол и вернулся на свое место. Все пятнадцать минут зал молчал. Теперь он зашумел. Главный математик на своем возвышении только разводил руками, два других яростно кричали друг на друга.
— Здравствуй, Илья! — услышал я тихий голос и поднял глаза.
Василий Васильевич! Он отказался стать членом комиссии, но ходил на все ее заседания. А сейчас первым подошел. Простил. Мне стало страшно. Я отвел глаза.
— Спасибо, Илья, — сказал он. — Не сердись на меня, я ведь на тебя давно не сержусь.
— Вам не за что меня благодарить, Василий Васильевич.
— Разве ты не понял? Ты ведь сейчас доказал, что все дело не в формулах Филиппа, а в нем самом.
— Как, разве я плохо при вас работал?
— Хорошо. Но работал ты, а не формулы. Ты же и не заглянул в расчеты. Ты повторил сегодня подвиг Прокофьева. Подвиг гения! Только гения не науки, а искусства, Илья.
Я ждал, что он именно так воспримет происшедшее. И все-таки… До этого момента я не знал, хватит ли у меня сил. Теперь знаю. Я справился, промолчал.
Он был уверен в своей правоте. И значит, прав. Иначе сейчас быть не могло.
— Слава великому Прокофьеву! Да здравствует искусство! — крикнул Василий Васильевич.
Последняя группа формул деда Прокофьева умещалась на листке бумаги. Я их запомнил, раньше чем порвать листок. Эта часть формул сводит число возможных решений в каждом случае к единице. Я могу быть художником. И миллионы людей будут художниками. Каждый, кто по-настоящему захочет. И искусству это не угрожает. Но Василий Васильевич может быть спокоен. Еще одного удара я ему не нанесу. Пока он жив, наука последнего мазка не появится на свет.
