Искатель, 1971 № 03 - [71]

Мы в ужасе отступили прочь.

Со смертью Глизона команда должна была перейти ко мне или Панго, он теперь был в таком настроении, что мог потребовать себе и первое место. Он в состоянии был одолеть каждого из нас, но не мог справиться со всеми. Однако, пока мы спорили, и горячились, и остывали, подоспели другие беды, которые требовали нашего внимания. Несколько драгоценных сундуков были брошены на непрочный настил палубы; и вот пол вдруг провалился, и сундуки рухнули вниз, в трюм, оставив зияющую дыру в настиле второго дна и пробив обшивку в двух местах. Теперь приходилось без конца откачивать воду, и никто не мог придумать никакого приспособления, чтобы отодвинуть сундуки подальше от течи. Панго был прекрасный работник, и ввиду свалившейся на нас беды, потребовавшей напряжения всех наших сил, все забыли о своих спорах. Я отказался от командного поста в интересах общего дела, и место шкипера было предложено Панго, а я согласился выполнять обязанности навигатора и помощника капитана. Панго тотчас прекратил работу у насоса, говоря, что это не дело шкипера. Но в ту же ночь он покончил все счеты с жизнью. Как шкипер, он не нес вахты, спал в кают-компании, и, когда его стали будить к завтраку, он был холоден как лед. Те же маленькие пятна были у него под ушами, но только на его черной коже они казались темно-коричневыми.

Когда Глизон был задушен, я осмотрел его шею, ища отпечатки пальцев Панго.

Но почти никаких следов не оказалось — никакого указания на то, что маленькие красные пятна появляются от нажима руки душителя. Кроме того, невозможно задушить человека без того, чтобы его не разбудить. Он так или иначе наделает шуму и привлечет внимание других.

Значит, причина всех этих смертей была иной.

Теперь нас осталось всего семь человек: три немца, итальянец, португалец, японец и я. Я решил поговорить с японцем. Он был образованный человек, окончивший университет в Америке, но он заявил, что и сам теряется в догадках. Все это продолжало оставаться таинственным и страшным — эти непонятные смерти во время сна. Что касается отравления, в чем его подозревали раньше и о чем японец уже знал, то это, конечно, был абсурд. Прежде всего на судне не было никакого яда, а затем, почему этот японец, совершенно незнакомый с мореходным делом, должен отравлять людей, которые вели судно с ценностями в порт? Что он мог один делать на море? Такое рассуждение казалось вполне логичным, и так как японец был маленький, тщедушный, с кроткой физиономией, то я совершенно отбросил какие бы то ни было подозрения на его счет.

На следующую ночь отбыли в другой мир итальянец и португалец, Педро и Христо. Те же небольшие пятна под ушами — и больше ничего. Три немца, Вейс, Вагнер и Мейсер, уже давно стали похожи на полоумных. Работая у насоса, они все время лопотали на своем языке, а если кто-нибудь из них оставался один, то разговаривал сам с собой. Должен сознаться, что я тоже стал не совсем нормальным. Да и кто не стал бы им, живя в вечном страхе? Когда я не работал у насоса, то расхаживал по палубе и мечтал. Помню, как я строил планы открыть школу для стремящихся к образованию молодых матросов, где они могли бы изучать медицину и таким образом избавиться от тяжелой, грязной корабельной работы.

Потом я начинал мечтать о том, как построю бесплатные столовые для бездомных бродяг. Результатом всех моих беспорядочных мыслей была бессонница. Я уже не мог спать ни днем ни ночью, но все-таки старался поддерживать какой-то порядок на судне и заставлял трех немцев работать.

Мы добрались до широты Бермудских островов, и я уже начинал думать, что тяготевшее над нами проклятие покинуло нас, — прошли уже три ночи, и никто не умер. По вот в одно бурное утро, когда ветром была сломана фор-брам-стеньга и унесены брамселя и вчетвером — японец был бесполезен на палубе — мы пытались взять пару рифов у грота, Вагнер, забормотав вдруг что-то на своем языке, бросился за борт. Я бросил ему веревку, но он оттолкнул ее и остался за кормой.

Теперь нас осталось только четверо, считая и японца, который продолжал плохо нас кормить, и пришлось потратить много времени и труда, чтобы взять на гроте два рифа. Воду в трюме мы уже не успевали откачивать — она все прибывала; мы откачивали, пока могли держаться на ногах, потом бросали и валились в изнеможении на пол, чтобы хоть немного поспать.

Однажды, смертельно усталые, мы повалились на палубе, приказав коку разбудить нас, когда посвежеет ветер или что-нибудь случится. Но он не стал нас будить, хотя случилось очень плохое дело. Я сам проснулся вдруг от холода и, поднявшись на ноги, глядел вокруг сонными глазами. Японец возился на кухне. Я потащился к немцам, чтобы позвать их к насосам, но нашел обоих закоченевшими — у каждого под ушами были маленькие красноватые пятна.

Конечно, я чуть не сошел с ума. Схватив японца за горло, я потребовал объяснения. Он заявил, что ничего не знает: он видел, что мы, усталые, легли спать, очень жалел нас и решил приготовить для нас хороший обед. Он весь дрожал от страха, и я отпустил его. Мы сбросили оба трупа за борт и направились к насосам, но справиться с прибывающей водой не могли. Наконец я бросил насосы и приготовил на всякий случай шлюпку, запасшись водой и продовольствием на двух человек. А пока я взял курс на Бермудские острова, надеясь, что, быть может, удастся выброситься с судном на берег и в морском суде отстоять хоть некоторую часть тех семи миллионов, которые были в трюме.