Искатель, 1969 № 02 - [34]
С уже подробно описанным мною философическим намерением «повернуть колесо» и возвратить нас к «несравненному XIII веку» соседствует в сегодняшнем мире желание более опасное, — потому что оно реальнее осуществимо, — «раскрутить колесо» безоглядно и бездумно, обрывая нити, незримо соединяющие поколения, разрывая живую ткань традиций, разбазаривая с нарастающей центробежной силой человеческое…
Вот небольшой документ — отрывок из не публиковавшейся у нас записи дискуссии западных писателей-фантастов, который может показаться несколько экстравагантным, но тем не менее точно отражает определенные современные умонастроения.
«Хейнлейн. В моей книге «Дитя науки» я создал мир, где каждая пара устраивается так, чтобы получить наилучшее потомство, основывающееся на генетическом капитале родителей.
Жак Бержье. Эта утопия одобрена с научной стороны Жаном Ростаном, а он строгий судья. Книга «Дитя науки» написана до расшифровки генетического кода, но остается верной. Когда техника изучения хромосом под микроскопом усовершенствуется, «лучший из миров» Хейнлейна может стать действительностью. Но каковы будут критерии отбора?
Вильям Тенн. Появятся, конечно, различные школы в генетической архитектуре. Функционалисты уверят родителей в необходимости создания полезных членов общества. Футуристы будут ратовать за детей, способных адаптироваться в культуре будущих двадцати лет. Романтики будут стоять за рождение гениев или по крайней мере высокоталантливых людей. Будут стили существ, как есть стили одежды или домов…
Рэй Бредбери. Я хочу сказать: а любовь, где же во всем этом настоящая, простая и душераздирающая человеческая любовь?»
В сущности, те, кто выступал до Бредбери, говорили вещи, безусловно небезынтересные с точки зрения науки. Почему же так волнует нас этот «детский», наивный вопрос о душераздирающей любви?
Человек. Человек. Человек…
Никогда еще — от века Сократа — не осознавал он со столь ранящей явственностью, как исторически важно ему понять самого себя. И вот мы опять и опять раскрываем тома мудрецов, думаем, сомневаемся, дискутируем, ищем… В обилии завещанных нам великих мыслей одна обретает сегодня особую актуальность: мысль Маркса о сохранении богатства достигнутого развития, как непременном условии возвращения «человека к самому себе, как человеку общественному, т. е. человечному». Это богатство достигнутого развития утрачивается невосполнимо и при растранжиривающем ценности раскручивании «колеса» и при убивающем естественный ритм жизни его замедлении…
Но слава богу, в Истории мудрости больше, чем у западных философов и фантастов.
За мутными от табачного дыма окнами кафе падал сырой и тяжелый, распаренный дыханием моря снег. Митя Пенкин рассказывал мне о том, что после долгих обсуждений в творческих и административных инстанциях план реставрации старого города в основных чертах одобрен и, может быть, этим летом начнутся работы.
Мы уже недели три шатались по городу Т.; я собирался о нем писать, а Митя показывал и открывал. Когда нас познакомили в местных архитектурных мастерских, меня удивила радостная охотность, с которой он согласился сопровождать литератора. Через несколько дней, зябко поеживаясь, с мокрым от волнения лицом, он попросил меня «полистать перед сном одну вещицу», и я понял, в чем дело.
«Вещицу» его я «листал» не раз, и мы о ней уже говорили. Вернее, о том, почему он ее написал.
Бывало, что наши беседы надолго замедлялись философическими отступлениями. (Их выжимки и составили основную часть послесловия.) Как, видимо, уже понял читатель, сама логика темы вела нас от холодновато-академических обсуждений различных аспектов современности к насыщенным волнением сердца и игрой воображения размышлениям о могуществе внутреннего мира человека.
Однажды, например, нетерпеливо постукивая кофейной чашечкой об уже надтреснутое блюдце, Митя горячо меня убеждал, что наступит же время, когда улыбка будет обладать такой же реальной оживотворяющей силой, как нарождающееся в космосе солнце.
С утра мы шатались по городу; на своих узких улицах-ладонях старый Т. подносил мне нежданные и бесценные дары: дома семисот-шестисотлетней давности, и Митя учил искусству распознавания за позднейшими наслоениями истинных ликов. Для этого нужна обширная осведомленность о городской архитектуре XIII–XIV веков и не менее обширное воображение, настолько явственно возрастала от века к веку мера неопределенности — энтропия, — размывающая первоначальные черты. Я понял, что Митя и товарищи его — Александр Доброхотов и Виктор Лидин — помучились немало в поисках утраченных и искаженных истин.
Митя был радостно оживлен и открывал мне город, как библиотекарь, собравший в муках несравненные редкости, показывает уникальные тома. Он у домов особенно любопытных даже руки поднимал бережно, как поднимают их для того, чтобы достать с высокой полки царственно покоящееся на ней в сладостно мягкой неувядающей коже сокровище.
Джесс СТЮАРТ
СОВСЕМ НЕ ГЕРОЙ
Когда я издали увидел яркие огни Лэндсбурга, я остановился, чтобы отдышаться и немного подумать. За мной лежали темные бесплодные холмы, на которых погиб мой урожай. А в хижине за этими холмами я оставил Молли с нашими тремя малышами.
