Искатель, 1968 № 02 - [66]
Старик ведет машину спокойно и ровно. О чем он думает? О дороге?.. Для меня она вьется бесконечной кривой. После первого часа езды, еще утром, камни становятся тускло похожими друг на друга, и вместе с этим однообразием наползает чувство какого-то особенного, «горного» одиночества. Оно, кажется, так и бродит здесь меж камней, поджидая проезжих, как Соловей-разбойник.
Дорога то поднимает нашу кабину — и тогда в ветровом стекле передо мной остается только небо с асфальтированной тропой в него; то, наоборот, прижимает нос нашей машины, словно стараясь сунуть его в наползающие на стекло дальние осыпи.
Я поглядываю на Омара. Нет, он слишком хороший шофер, чтобы думать только о дороге. Тогда я вспоминаю вчерашний вечер.
Мы остановились на ночевку не в совхозе, а прямо в горах. Старик с застывшей улыбкой разжигал костер, я ставил палатку. Потом мы сидели в темноте, с шорохом подступающей из-за наших спин к костру; глядели, как выцветшее пламя взбегает по котелку, стараясь заглянуть внутрь. Старик иногда отгонял его, пошевеливая сучья. Молчали. Будто ждали кого-то третьего, кто рассказал бы нам случайный ночной рассказ: быль об этом теплом огне или о скалах, глядящих в пропасти…
— Знаешь, почему мы остановились здесь? — спросил Омар.
— Нет.
Старик опять улыбался той улыбкой, которая меня немного смущала: в ней было что-то снисходительное, и в то же время она была мертвой, отсутствующей.
…Много дней он вел караван: семь лошадей — семь надежд пройти каждый день до вечера и, наконец, остановиться и терпеливо ждать, когда люди снимут вьюки. С ним еще двое: мой отец и Фролов. Громадная серая скала, нависшая над пропастью, — скоро мы пронесемся сквозь нее по вырубленному в ней тоннелю — остановила караван. Тропа подступила к пропасти и перешла в колеблющийся под копытами овринг. Корявые тополиные жерди лежали на клиньях, вбитых в отвесную скалу. Береста связывала жерди и торчала пожелтевшими клоками, заворачиваясь на плоские камни. Они устилали висячую тропу. Меж камней, то здесь, то там, были щели, каждая больше лошадиного копыта. Не заглядывая через край, в них можно было видеть те полкилометра, которые надо будет лететь, если тропа не выдержит тяжести.
Лошадь упала с диким коротким ржанием. Но высота сделала его долгим. Звук этот падал вместе с лошадью и вьюком, удаляясь и становясь все глуше. Внизу беззвучно скакали упругие камни, словно в них не было веса.
Омар, шедший последним, ловко пролез под брюхом лошади, потом, хватаясь за вьюк и зависая над пропастью, обогнул другую. Он успел вовремя: следующая за упавшей лошадь готова была рвануться, стараясь уйти от гиблого места. Омар схватил повод: «Тише!.. — Он говорил отчаянным и ласковым шепотом. — Ты хорошая лошадь. Очень хорошая… Ты должна идти тихо, совсем тихо…» — и они медленно двигались вперед. Фролов держал лошадь за хвост, а Омар все шептал: «Если ты упадешь, упадет твой вьюк… В нем сахар. Крупа. Ты же знаешь, лошадь. В нем камни, которые начальник очень любит. И если ты упадешь, он будет ругать тебя и меня…»
Я засмеялся, вспомнив слова Омара, и он повернулся ко мне: «Ты над чем смеешься?» Мне стало стыдно, что я смеюсь над словами, которые Омар говорил вчера, когда рассказывал все это так просто и серьезно.
— Нет, я так… А вы тогда не достали снизу вьюк? — спросил я, чтобы отогнать неловкость.
— Нет. Для этого надо было бы построить вон ту дорогу, — и Омар показал рукой вниз. Там изгибалась светлая, облитая солнцем лента дороги, и вдалеке, в темно-зеленом цвете деревьев можно было различить дома.
По краю шоссе мелькали ровные белые столбики, и по мере того, как мы проезжали их, далекие мачты высоковольтной передачи медленно поворачивались другим боком к нам. А мимо нас то и депо проскакивали, не снижая скорости, встречные машины. И днем все было так обыденно, что эту обжитость края не нарушали даже горы с холодными навершиями ледников. Порой казалось, что мы где-то внизу, а совсем не на Памире. И из нас двоих только Омар знал дороги прежнего «Подножья смерти», — так называли когда-то этот край.
Смущало меня одно: сколько бы он мне ни рассказывал, он расскажет только то, что пожелает сам. Даже если я буду спрашивать его. Я говорю с другим Омаром…
Памир нравился мне все больше и больше. Когда-то в нем сошлись в схватке два величия: дикая нетронутость природы и сила человека, Я понимал отца, который ради участия в этой схватке приходил сюда почти каждый год. А ведь именно об этом рассказывал мне Омар.
У поворота путь преградил треножник дорожного знака.
Наш мотор затих, и сразу стало доноситься ровное гудение какого-то более сильного мотора и тяжелый скрежет трущихся камней. Потом звук переменился: будто камни уже не наползали друг на друга, а дробно перестукивались, ссыпаясь вниз. И снова тяжелый скрежет… Мне стало как-то не по себе — мы стояли у самой кромки дороги, и скрежет, доносясь из-за поворота, казалось, вот-вот возникнет здесь, над нами.
— Что это, Омар?
— Не знаю. Наверное, обвал.
Мы вышли из машины. Скрежет опять сменился перестуком, а из-за поворота, ревя моторами, выползли два самосвала с острыми пирамидами камня в кузовах. Первый притормозил, из кабины высунулся шофер.
