Искатель, 1966 № 06 - [5]

Прямо с такыра Шукат влетел в Бахардок. Проскочил поселок на полной. Столовая закрыта еще, да все равно — пиво там трехнедельного срока, хуже лимона сводит. Магазин на учете. В общежитии у ребят пропустить — пассажир больно хмурый, неохота с собой тащить. У буровой кучей столпились машины, опять, видно, ЧП. Сколько Шукат эту вышку помнит, вечно вокруг нее, как возле елки, хоровод.

Сурин ничего не успел разглядеть. Были когда-то одни кибитки да деревянный сельсовет с флагом. А сейчас улицы-перекрестки, заблудиться в пору. Город почти. Если бы побродить, конечно, может, на кого из старых можно наткнуться, а так, пролетом, — совсем незнакомое место. Сурин хотел было попросить остановку хоть ненадолго, да не стал: парень — левак, сам говорит, минуты даром терять не будет для погляденья.

За Бахардоком выехали на старую сернозаводскую дорогу. Начались настоящие пески. Барханные холмы, которые стоят веками, плавно осыпаясь, плавно наращивая бока, играя на солнце желтыми песочными рогами. Сурин вглядывался и узнавал старые барханы. Только кустов меньше. Оголили место, пожгли. Бывало, как лесом, едешь. Только тем и спасались, что лесом. Шалманили на каждом подъеме. Шофер в руль вцепился, а помощник швыряет саксаул под колеса. «Шалманит» — по-местному…

За годы пустыня привыкла к дороге. Притерпелась к ее неизбежности, как и к караванным тропам в былое время. Заметает, конечно, под настроение, но машины снова идут, одна за одной, выравнивают колею. И сама дорога укаталась за годы, прибитая сверхбаллонами. Крепкой стала. Теперь на ней редко шалманят. Разве Змеиный такыр весной развезет. Как исключение…

— Гробовое место, — сообщил Шукат, выжимая третью. — Чуть зевни, наездишься юзом, Янык.

— Точно, Янык, — улыбнулся Сурин. И Шукат подумал, что лыбится старый еж так же не вовремя, как и хмурится. Ишь, на Яныке вдруг расплылся, когда машина дрожмя дрожит и того гляди влопаешься на несколько часов песчаного сида. Под руку лыбится.

А Сурину было приятно услышать — Янык. Приятно, что это название из его молодости дожило до сих пор, уцелело сквозь годы. И парень бросает его так же сердито, как Серега Рыжков лет тридцать назад. И так же хмурится над баранкой. В тридцать четвертом, когда тащили паровой котел в Дарвазу, чуть не кровью дался им этот Янык. Котел вообще — паршивая вещь: не разрежешь и не переправишь частями. А целиком он ни на одной машине не умещался. Его везли так: две пятитонки ползли помаленьку задом друг к другу, и на обеих сразу ехал треклятый котел. Его величество Котел, один шофер всю дорогу рулил, стоя на подножке. Менялись через каждый километр…

— Все! Мотор перегрелся, — сказал Шукат, когда Янык, наконец, остался позади.

Мотор был еще хоть куда. Это на старых машинах через каждые триста метров кипит. Если на него внимание обращать, как по инструкции, лучше всего с места не трогать. Дальше первого бархана все равно не уедешь. Вот когда сухой пар повалит, значит — пора. Тут в него шуранешь три-четыре ведра, аж зашипит. В самый раз, значит, пришлось…

— Какой это перегрев! — не выдержал Сурин.

День еще только занимался над Каракумами, горячий, поздне-весенний. Солнце еще только прицеливалось, рассеянно шаря лучами. Еще не было жарко. Всякое зверье спешно прыгало по барханам, завершая ночные дела, кто кого не доел, торопясь к прохладному дому, поглубже в песок. И в кабине еще дышалось легко.

— Не в том смысле, — засмеялся Шукат. — Отдых, значит!

— Верное дело, без прокола, — обрадовался Сурин.

Пока Шукат возился с машиной, Сурин упруго, по-молодому выскочил на бархан, огляделся, размял ноги, всем телом почувствовал забытую в городе свежесть, сладкую и горьковатую. Будто тебя посадили вдруг в самый сиреневый цвет, в лепестки. Это отцветал кустарник кандым. Но Сурин не помнил кандыма в лицо и названия не знал никогда. Так в его памяти пахла утренняя пустыня. И запах этот, пришедший из прошлого, был прекрасен.

Сурина охватила жажда действия. В момент он наломал саксаула, сложил костерок, запалил, давней усмешкой усмехнулся саксауловой ярости, тоже почти забытой. Притащил чемоданчик из кабины. Из чемоданчика появился на свет древний туркменский кумган, закоптелый, с отбитым носиком. Больше двадцати лет кумган провалялся в кладовке, но, собираясь в пески, Сурин вспомнил старого товарища. Отыскал. И теперь кумган привычно стоял на костре. И уже готовился закипеть, потому что из всех посуд, известных Сурину, это самая быстрокипящая посуда. Кумган ведь придумали кочевники, медлительные во всем, — кроме подготовки чаепитий. Кумган закипал и пробовал голос, а Сурин уже нарезал колбасу…

— Порядок, — сказал Сурин, оглядывая стол на бархане.

— Быстрее моей бабы, — признал Шукат, пораженный прытью и хозяйственной предусмотрительностью хмурого спутника. Шукат очень, до неприличия, так что его этим поддразнивали на работе, любил свою жену. Влюбился еще перед армией, потом три года издалека любил, женился, наконец, и теперь еще больше любил. Поэтому за глаза он говорил о ней — «баба» и грубовато сипел голосом. На самом деле Шукату просто приятно лишний раз ее вспомнить вслух.