Искатель, 1964 № 06 - [63]

— Свободна, свободна и ждет тебя, Вилл! — отвечала мистрис Монтжой. — Но почему мы стоим здесь? Чтобы на нас глазел весь Лондон? Заходи в дом, паренек!

Монтжой отстегнул седельные мешки, передал их подмастерью, которого он подозвал все тем же суровым взглядом, и увел коня. Шекспир последовал в дом за хозяйкой. С полдесятка подмастерьев, перебиравших и сортировавших волос, после ухода хозяина только делали вид, что работают: они удивленно глазели, бросая косые взгляды на гостя. В одном углу три главных мастера, воткнув иглы в парики, надетые на деревянные болванки, с любопытством глядели вслед гостю. Лицо девушки, с двумя голубыми «О» вместо глаз и одним удивленным красным «О» вместо рта, показалось из-за двери.

— Кувшин воды, Нэн! — резко зазвучал голос мистрис Монтжой. — И свежие полотенца, Джоан, в горницу для гостей! Чернила, перо и бумагу! Свечи! Шевелитесь, девки! Седельные мешки притащи сюда, Кон!

Тотчас за ее словами на кухне раздался звон и лязг. Мистрис Монтжой проворно стала подниматься вверх по лестнице, ее пятки красными полосками сверкали из-под лазурного платья. Шекспир следовал за ней. Они вошли в комнату, большую, с низким потолком, окнами во двор. Ни на минуту не переставая болтать, мистрис Монтжой открыла оба окна. В неподвижную тяжелую атмосферу комнаты ворвались струи светлого воздуха вместе с ароматом ранних цветов из сада. И ворвались голоса, которые можно слышать в сумерках: крики играющих детей — мальчики играли в мяч, а девочки пели: «Падает, падает Лондонский мост», и отдаленные, слабые возгласы подмастерьев на Чипсайде. Поток серебристо-бурого сумеречного света, пронизанного красными лучами заходящего солнца, вливался в комнату, ложась на хорошо натертый пол. Низкая широкая кровать, широкий, почерневший от времени стол, два стула, комод с резьбой черными пятнами выступали на этом розово-серебристом фоне.

Шекспир остановился посредине комнаты, словно ослепленный светом, и стал оглядываться. Его вдруг охватило чувство усталости — облегчение — освобождение — усталость — покой — усталость…

— Ты устал, — сказала мистрис Монтжой сочувственно. — Хоть ты и загорел, но вид у тебя измученный, и свет погас в очах.

Это было верно. Хотя солнце сделало оливковое лицо Шекспира почти черным, глаза его были безжизненны. Слабый блеск их, казалось, исходил не изнутри, словно сила, таившаяся в них, умерла, и они отражали лишь падавший на них свет. Но его затененные усами губы были полны и упруги, и на них появилась улыбка, своим блеском придавшая его лицу ту сердечную привлекательность, которая когда-то его отличала. Однако улыбка промелькнула лишь на мгновение. Выражение, обычное для него — спокойное, сдержанное, почти загадочное и сейчас отмеченное усталостью, — затмило ее совершенно.

Машинально Шекспир сел и протянул ноги, чтобы мальчик стащил с них сапоги. Машинально он следил, как мистрис Монтжой рылась в его седельных мешках, пока не нашла его туфли; так же машинально он следил, как мальчик надевал туфли ему на ноги.

— Устал! — сказал он. — Да, устал. Все мое тело устало. Четыре дня я ехал. Но это не все. Мой ум устал. Правду сказать, я прокис от деревенской жизни, от деревенских людей, от деревенской мысли. Эта тишина — проклятая, мертвая, отупляющая тишина… И еще, наверно, и годы… Право, не знаю. — Он снова рассмеялся невеселым смехом. — Ты не поверишь мне, мистрис, но я, Вилл Шекспир, прилежный труженик, вот уже несколько недель не брал пера в руки, не написал ни строчки. Часами просиживал я, охватив голову руками, мой мозг кипел, горел. Затем пять дней назад я вскочил на коня, повернул его мордой к Лондону — и вот я здесь. Как я ехал, по каким дорогам, как быстро — не могу сказать. Один только вечер в Оксфорде, в таверне святого Георга, ясно встает в моей памяти. Помимо этого, лишь долгие дни пыли и дождя.

Мистрис Монтжой быстро взглянула на него.

— А мистрис Дэвнет, — спросила она спокойно, — как ее здоровье? И как твой крестник?

Она сняла с него плащ, взяла шляпу из его вялых рук.

— Здоровы, здоровы! И она и он, — отвечал Шекспир. Голос его звучал устало. И когда в комнату вошли две служанки — Нэн, голубоглазая, с льняными кудрями, с полными бедрами деревенской девушки; Джоан, смуглая и сердитая, ко красивая, хотя и немного развязная, — он рассеянно стал следить за их движениями. Нэн поставила свечи на стол, взяла плащ и шляпу Шекспира — исчезла. Джоан принесла оловянный кувшин и миску, поставила их на скамейку, вытерла расплескавшуюся воду — исчезла. Нэн вернулась с тонкой стопой бумаги, оловянной чернильницей, гусиным пером; Джоан — с полотенцами. Шекспир продолжал отвечать мистрис Монтжой на расспросы о его семье.

Да, Энн здорова. Сэкки и Джюди здоровы. Джоан здорова. И ее три мальчика — Вилл, Том и Майкл — здоровы. Маленькая дочурка Сэкки — впервые усталое лицо Шекспира просияло радостно при упоминании о его единственной внучке — прямо цветет. Да, Бетти — замечательная девочка для своего возраста: милая, веселая, обаятельная, общая любимица. Мистрис Монтжой, казалось, не обращала внимания на небрежные ответы Шекспира. Но внезапно она прервала поток своих вопросов, отдав распоряжение служанкам относительно ужина: