Искатель, 1963 № 05 - [12]

— А где комиссар?

— Вон, около пленных. Маленький такой, сухой, видишь? Народ успокаивает. Иначе разорвали бы всех. Восемь часов были фашисты в деревне, а столько напакостили…

Савельев и Петр Тарасович смотрели на толпу жителей, плотным кольцом окруживших пленных.

— Он!

— Вот! Вот этот! Чего глаза прячешь?

— И этот! Он командовал!

— И он! И он!

Руки просовывались сквозь цепь бойцов, охранявших пленных, и тыкали пальцами в грудь, в лица фашистов.

Комиссар по указаниям жителей отбирал среди пленных тех, кого обвиняли в убийстве. Потом поднял руку. Шум стих. Тогда стало слышно, как один фашист кричит:

— Мы пленные! Мы выполняли приказ!

— Вы не просто пленные солдаты. Вы фашисты! Солдаты воюют с врагом, а не топчут насмерть безоружных. Вы не просто выполняли приказ. Мы взяли в плен лошадей. Они тоже служили фашистам. Но они животные. Они не понимают, что служили зверям. А вы сами звери! Может быть, не все из вас звери. Про этих мы не знаем, — комиссар кивнул на группу пленных человек в двадцать. — И верим, что они не делали такое… А вы звери!

— И они! Они тоже делали! Они тоже убивали! — закричал пленный и кинулся в большую группу, надеясь спрятаться. Но его вытолкнули.

— Я выполнял приказ! — ползая в пыли, кричал пленный.

— Тебе напомнить, как ты выполнял этот приказ?

Пленный замолчал.

— Идите! — приказал комиссар пятерым.

— Куда? — Это спросил офицер.

Комиссар махнул рукой.

Против террасы, на другой стороне площади, была глухая стена двухэтажного дома. Солнце стояло сбоку от него, и на площадь падала косая тень здания.

Туда и повели.

Они шли через всю площадь, а жители кричали:

— Смерть! Смерть!

Пять темных фигур остановились у синей стены. В тени нельзя было разглядеть их лиц.

Против них выстроились шеренгой бойцы.

Впервые с того момента, как он приехал на площадь, Педро почувствовал запах прокаленной солнцем пыли, смешанной с пометом животных, запах пролитого и высохшего вина, которым была наполнена терраса, и дух винного погреба, прохладный и острый.

Залп прозвучал нестройно и негромко.

Комиссар поднялся на террасу, но остался стоять у края.

На площади послышались разговоры.

— Тихо! — попросил комиссар.

Толпа недоуменно замолчала.

— Среди нас, — сказал комиссар, — есть человек, который виноват в том, что фашисты захватили деревню. Человек, который отказался защищать ее, когда анархисты ушли. Анархисты пусть поступают так, как этого потребует их совесть. Но этот человек мог защитить деревню и после ухода анархистов.

— Кто он? — послышались голоса. — Кто он?

— Руис Гонсалес, командир пехотного батальона.

Руис стоял в группе бойцов у террасы.

Все отступили от него. И он остался один.

Руис глядел прямо перед собой, но словно ничего не видел. Он стоял и смотрел сквозь людей и сквозь дома, будто действительно был один на площади, и молчал.

Советнику припомнился Большой Токмак и такой же солнечный день девятнадцатого года. Он вместе с ватагой мальчишек сидел на крыше сарая и смотрел на площадь, запруженную народом. Утром в село пришли красные. Народ судил предателя. Он смотрел так же, как Руис: мимо людей и мимо домов, был один во всем мире.

«Предатели всегда одиноки, — подумал Петр Тарасович, — даже если их много…»

И так же, как тогда, в другом году и в другой стране, люди на площади молчали.

— Руис Гонсалес, ты признаешь, что это так? — негромко спросил комиссар. Но его голос слышали все.

— Да.

Шепот прошел по площади. И по тому, как пронесся этот шепот, Петр Тарасович догадался, что люди признают вину Руиса, но не откажут ему в последнем — уважении.

— Тебя вчера просили дать солдат, чтобы защитить деревню, а ты не дал, — сказал комиссар. — Правильно это?

— Да.

— Сегодня утром деревню взяли, потеряв два танка. Убито сорок семь бойцов батальона. И вдвое больше раненых. В этом тоже виновен ты.

Руис поднял руку к горлу и расстегнул пуговицу рубашки. На лбу у него были видны крупные капли пота, словно солнце пекло только его.

— Я…

— Ты заслуживаешь смерти.

Руис молчал.

Один боец, стоявший поодаль, качнулся, переступив с ноги на ногу, вышел на шаг.

— Сегодня утром Руис был впереди всех в атаке.

— Да.

— Да!

— Да…

Голоса прозвучали, но их будто никто не слышал.

— Разве мы обвиняем его в трусости? Я не говорил, что он трус. Но вы простите его? Простите ему, что шестеро сгорело в танках, а сорок семь мертвы, потому что он храбр и упрям?.. Шесть сгорели заживо! И сорок семь мертвы!

Перед глазами Педро вновь встала картина боя за деревню. Два танка взвода Ромеро прорвались через мост. И там их забросали бутылками с горючей смесью. Машины запылали. В безветренный день смоляные клубы дыма поднимались прямо в небо. Но экипажи продолжали стрелять.

Потом взорвался боекомплект в командирской машине. Взрывом сорвало башню, и она отлетела метров на двадцать. И наступил черед второго танка.

Сдержанный и суровый гул прошел среди бойцов.

— Но!

Комиссар спустился с террасы и подошел к Руису.

— Ты слышал?

— Да.

Руис расстегнул ремень, на котором висела кобура пистолета, и отдал его комиссару. Потом тыльной стороной ладони вытер лоб.

— Жарко…

— Именем республики ты приговорен к смерти!

Руис зачем-то кивнул и оглядел площадь и людей, стоящих на ней.