Исчезнувший убийца - [189]

Помимо обычных взяток и подарков, распределенных мною между теми, от кого зависело — буду ли я работать в цехе, своему предшественнику я дал двадцать пять рублей. Это называлось «купить патент».

Мало того, что цена на мои изделия не совпадала с государственной, — в отношении государственных цен я очень быстро стал этаким сущим ребенком, наивным, неискушенным. Она менялась день ото дня, колебалась в зависимости от распределения общественного привара, в зависимости от договоренности с теми, с кем я делился непосредственно, так же, как и они со мной.

Приходилось делиться, и тут уж ничего поделать было нельзя. И я делился — с кузнецом, со слесарем, даже с уборщицей, делился не жадничая, а все мы вместе отстегивали наверх. Было меж нами известное единство, взаимозависимость, вплоть до, пусть и переиначенного, коллективизма.

Вместе с некоторыми я еще и гудел. Мы брали столик и гудели. После гудежа я обычно просыпался несколько опустошенным; а после некоторых особо сумрачных пробуждений мне настоятельно требовался отдых. Хотя это не особенно поощрялось в нашем дружном коллективе, но неотъемлемые конституционные права были и оставались высшей инстанцией даже в нем.

Бывало же, что после гудежей меня тянуло на подвиги: таким образом и содеялся один из моих угонов.

III

Между гудежом и непосредственно тем угоном было еще одно событие: мне надо было попасть к маме в больницу, но в больницу я все-таки опоздал — дверь оказалась заперта.

Я схватился за ручку, задергал с остервенением, потом бросил это занятие: увидел кнопку звонка, нажал, и где-то в глубине корпуса задергался его дребезжащий звук. Я нажал на кнопку еще раз, и, наконец, из глубины пустого, ярко освещенного вестибюля к дверям как бы подплыл неспешной походкой человек в белом халате, в высоком 404 колпаке, в бледно-голубых коротковатых штанах и каких-то странных опорках.

— Наркотиков здесь нет, молодой человек! — крикнул он через дверь, повернулся спиной и словно растаял.

— У меня мать здесь, мама! — закричал я, снова берясь за ручку, начиная дергать, но тут меня позвали от соседнего корпуса.

— Парень, эй-эй! — человек, силуэт которого казался черным на фоне открытой за его спиной двери, помахал мне рукой. — Парень! Давай сюда!

Этот тоже был в белом халате, но замызганном, мятом, из-под которого торчали огромного размера резиновые сапоги: их я увидел сначала, а только потом поднял взгляд и увидел его лицо — маленькое, сморщенное, в окружении свалявшихся волос. Он показался мне щуплым, тонкокостным, но когда он схватил меня за правую руку, с радостью встряхнул, я ощутил пожатие большой мозолистой ладони.

— Здорово! — сказал он радостно, брызгая слюной. — Чего тебе тут, а? Заболел? Болеешь, да? Гы-гы, — он отпустил мою руку и больно ткнул меня в грудь костяшками пальцев.

— Ты чего? — спросил я, невольно поднимая руки к груди.

— Это ты — чего? Чего? А? Чего? — каждое свое слово он сопровождал новым тычком, и я не сдержался, ответил двумя руками сразу. Шелестя голенищами сапог, он отлетел от меня и сел в сугроб. Там, в сугробе, словно сидя в мягком кресле, он закинул ногу на ногу, достал мятую пачку сигарет, вытащил одну штуку, сломал пополам, одну половину сигареты спрятал обратно в пачку, другую сунул в губастый рот.

— Огонька, огонька дай, огонька! — сказал он, а после того, как я подошел, наклонился к нему, щелкнул зажигалкой, он посмотрел на меня, сощурившись от дыма, и спросил:

— В корпус надо, что ли?

— Ну, в корпус, — в тон ему ответил я.

— Так бы сразу, гы-гы, — он густо сплюнул себе под ноги, — а то — звоночек, ля-ля! В корпус надо, понимаешь, в корпус! Пошли! — он легко вскочил, пошел впереди меня.

Мы вошли, повернули налево, направо, передо мной прямо-таки разверзались уходящие вниз ступени, по которым этот тип легко сбежал и пропал, а я, начав спускаться, поскользнулся, загремел по ступеням до самого их конца, да еще после них прокатился метра полтора-два и оказался в маленькой комнатке возле покрытого клеенкой столика с поблескивающими на нем темного стекла банками. На стуле, рядом со столом, сидела женщина с большим животом, со сложенными на животе красными руками, ноги ее в дырявых заскорузлых чулках, как шлагбаум, перекрывали вход в начинавшийся из комнатенки коридор, глаза были закрыты: она спала. Поднявшись, я перешагнул через ее ноги, пошел было по коридору, но она спросила мне в спину:

— Ты с перевозки, что ли?

Оглянувшись, я увидел, что глаза ее по-прежнему закрыты, но, тем не менее, несмело кивнул.

— Ага! — она скривила губы. — Иди отсюда!

— У меня там мать, мама там у меня…

— Какая мать! Где?! — заорала она, открывая глаза, пытаясь схватить меня за куртку, но я увернулся, удрал: завернул за угол, побежал по коридору дальше, пригибаясь под нависающими трубами, повернул еще раз и, окончательно заблудившись, остановился. Около выключенных лифтов стояла одинокая каталка. Я подошел поближе: под простыней лежал покойник, поверх накрытого лица были положены очки в толстой пластиковой оправе с очень сильными стеклами. Одна дужка была сломана и перевязана ниткой. Тут кто-то тронул меня за локоть: та женщина меня догнала.