Исчезнувшие близнецы - [15]

В четырех кварталах дальше по улице располагался большой магазин Оленского. Мама его не любила и жаловалась мне: «Пан Оленский слишком завышает цены. Пан Оленский недружелюбен. Особенно по отношению к евреям. Лучше ходить к Россбауму». Поэтому я никогда не была у Оленского в магазине, и он меня не знал. Туда я и направилась.

Я взяла наши продовольственные карточки. У меня был купон на хлеб, мясо и всякие мелочи. Очередная дилемма. А что скажет пан Оленский? Как отреагирует, когда в его магазин войдет еврейская девочка? Когда я пришла, он как раз стоял за прилавком – высокий раздраженный человек с торчащими пучками седых волос. Подошла моя очередь, и я протянула ему свою карточку. Он оглядел меня с головы до ног.

– Чего надо? – спросил он.

Запинаясь, я стала перечислять: цыпленка, колбасы, свеклы, хлеба, мармелада, бобов, молока и упаковку яиц.

– Ха-ха! – рассмеялся он. – Ты шутишь? Тебе ничего не известно о нормах? Ты видишь масло или молоко на этой карточке? Хочешь, чтобы я в тюрьму попал?

Я нервничала, дрожала и вертела головой: никто ли не подслушивает?

Потом пан Оленский нахмурился и спросил:

– А почему ты не в школе?

Я не хотела говорить, что еврейским детям запрещено посещать государственные школы. Наверное, он не знал.

– Я заболела, – ответила я.

– Заболела, а мама посылает тебя на улицу в такой день? – удивился он, отступая назад.

Я пожала плечами:

– Она тоже заболела.

Пан Оленский покачал головой и искоса взглянул на меня.

– Я так и подумал. Жди здесь. – И он скрылся за прилавком.

Желудок словно узлом стянуло. Несмотря на то что я стояла неподвижно, внутри у меня все дрожало. Я испугалась. Я подождала пару минут, нервничая все сильнее и сильнее. Каждая частичка моего тела кричала, чтобы я уносила ноги из этого магазина, но у пана Оленского осталась моя продовольственная карточка и он знал, кто я. Все в городе знали капитана Шейнмана. Неожиданно стало понятно, почему отец велел мне сразу же идти к Тарновским: за каждым углом подстерегала опасность.

Только я собралась развернуться и выбежать из магазина, вернулся пан Оленский. В левой руке он нес пакет с провиантом, в правой – маленькую кастрюльку.

– Держи, – произнес он, протягивая мне кастрюльку. – Это еще теплая zupa grzybowa, суп с грибами. Пани Оленски сварила сегодня утром. Ступай домой и поешь, пока горячий. – Он подмигнул мне и поманил поближе. – Молоко, сыр и масло для евреев запрещены. – Он улыбнулся и приоткрыл пакет, чтобы я заглянула в него. – Чертовы нацисты! Я завернул все в белую бумагу. Но больше меня не проси. Слишком рискованно. Передавай привет Капитану.

Я расплатилась за покупки, от души поблагодарила его и направилась к двери.

– Принеси назад кастрюлю! – крикнул он мне вслед. – Но только когда поправишься.

Кэтрин улыбнулась:

– Выходит, он оказался не таким уж плохим человеком?

– Нет, очень хорошим. И суп был великолепен! В Польше грибы деликатес. Я пополнила запасы и готова была приняться за дело.

– Какая мысль пронеслась у вас в голове, когда вы увидели, что магазин Россбаума закрыт? – поинтересовалась Кэтрин.

– Я уже понимала, что нацисты либо закрыли еврейские магазины, либо конфисковали их. А еще я знала, что еврейские семьи вытесняли и переселяли, особенно в нашем районе. Исчезали целые семьи, а в их домах появлялись новые люди. Я часто видела, как еврейские семьи везли по улицам свои пожитки – совсем как на старинных картинах, которые нам показывали в школе: евреи, бегущие от погромов… Какой бы безрадостной ни была картина, я рисовала в своем воображении всего лишь повсеместное переселение. Зачем приказывать еврейским семьям собирать вещи и переезжать, если их все равно казнят? Я была уверена, что все еврейские семьи собирают где-то в гетто. Я не подозревала о существовании операции «Рейнхард»[20]. Да разве здравомыслящий человек мог такое представить – что нацисты создали целую индустрию, чтобы совершать массовые убийства миллионов людей? Никто не мог даже предположить столь дьявольского хода! И тем более не могла этого представить семнадцатилетняя девушка из приличной семьи, которую так оберегали родители.

Дни сменяли ночи, я стала ночной птичкой. По ночам я ела в кухне, стирала вещи, принимала ванную – все в полной темноте. Я старалась содержать дом в порядке. Я понимала, что не могу разжечь камин – нацисты увидят дымок из трубы. Холодными весенними днями я в пальто лежала под одеялами. Но, в общем и целом, все шло хорошо.

– Довольно рискованно, – заметила Кэтрин. – Вам не было страшно?

– О да. Больше всего страшит неизвестность. У нас больше не было радио, поэтому я понятия не имела, что происходит в Хшануве и в остальном мире. Но мне не хотелось встречаться с немцами, которые ворвались в наш дом. Особенно я тревожилась за свою семью. Что с ними сделали немцы? Где они?

А еще я волновалась за Каролину. Я не видела ее и не получала от нее весточек с тех пор, как немцы пришли за моими родными. Прежде наш дом был для нее крепостью. Отец Каролины куда-то исчез, мать, можно сказать, тоже, Мадлен убежала, а теперь исчезла и ее приемная семья. Психика Каролины была очень хрупкой. Что с ней стало? Я решила пойти посмотреть.