Исчезновение варваров - [93]

Не избежали ревизии и писатели. В особенности пострадал Хемингуэй. Вне сомнения, именно по причине того, что он сам и его герои есть последние по времени проявления мужественности в большой литературе. В новейших критических биографиях Хемингуэй предстает нам полной противоположностью бравого авантюриста Папы Хема (первые атаки против него относятся еще к концу 50-х — началу 60-х…). Его экспедиции в Африку презрительно именуются organized safaris.[45] Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами, отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие по меньшей мере в трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.

Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества хлынувших потоком в последние годы «критических» биографий великих людей прошлого. Особенностью метода «нового биографизма» является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуума и представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).

Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества (virility), так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно-символистические книги последнего, всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма — скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании — посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае) в пыльном платье, уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных Санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей немужественных.

Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Саскайнда — барокко история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза — жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю Санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отожествляет себя с уродцами-жертвами и не может отожествить себя с солдатом.

СЛОВАРЬ САНАТОРИЯ

Словарь, нами употребляемый, — это мы, терминология общества — само общество. Космополитическим средством выражения современного мира, как уже было сказано, все настойчивее становятся цифры — латынь современности. В символы же нашей эпохи следовало бы избрать проценты.

Существующая, общая для всего созвездия Санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей, Человек — производящее предметы животное. Машина), и системой функционирования Санаториев.

Термины: education — formation — employment — work force-social security — vacations — leisure time — family allowances — retirement — insurance policy — retirement — death[46]… —самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин «свободные профессии» спокойно подразумевает, что все другие профессии несвободны.)

Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot, французского народного арго, оно же прославленное американское job.[47] Это, без сомнения, самое употребляемое слово нашей цивилизации после «мама» и «папа».

Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment/chomage.[48] Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.

Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины также определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-«больных» в категорию жертв. Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.