Исчезновение - [75]

– Что? – возмутился Алоизиус– Разве ты не заметил, что во всем этом есть одна неповторимая изюминка?

– Ей-Богу, нет, – признался Саворньян.

– Да во всем этом тексте нет ни одной буквы «а»![415]

– Именем Тевтата, правда, это так! – воскликнул Саворньян, вырывая лист из рук Оттавиани.

– Невероятно! – воскликнула Скво.

– Действительно изюминка, действительно, – повторял Саворньян.

– Более того, – добавил Алоизиус, – лишь однажды употреблена гласная «у»: в слове «whisky»![416]

– Потрясающе! Изумительно! Неслыханно!

Оттавиани захотел еще раз перечитать сообщение.

Саворньян передал его ему. Сыщик прочитал его вполголоса. Пожалуй, он ничего не понял, когда читал в первый раз.

– Ну, Оттавиани, скажи нам, что ты уловил? – спросила Скво иронически.

Оттавиани, судя по всему, мучался. Он раскачивался на пуфе. Потел. Тяжело дышал.

– Скажи тогда… – начал он внезапно.

– Что? – спросил Алоизиус Сванн.

Удрученный, Оттавио Оттавиани прошептал тоном умирающего человека:

– Но здесь нет также и…

26 Глава, которой, как наверняка понял читатель, закончится повествование

– Извините? – сказали одновременно Скво и Саворньян; складывалось впечатление, что они не расслышали того, до чего, как казалось, дошел Оттавио Оттавиани.

Послышался мимолетный шум, какое-то «плоф» или, скорее, «плок», словно хрустнула хворостинка, но звук этот был настолько тонок, что о нем тотчас же забыли.

Внезапно Скво испустила жалобный крик.

– Что случилось?! – завопил Саворньян.

– Оттавиани! Оттавиани! – кричала пронзительной Скво.

Лицо полицейского внезапно побагровело, он раздувался на глазах. Пухлый, царственный, похожий на Бака Муллигана,[417] во всю глотку распевающего «Интроибо», видом своим он напоминал воздушный шарик, за которым гоняется детвора в саду Пале-Рояля или в парке Монсури.

Затем вдруг подобно тому, как проколотый шарик испускает «дух», Оттавио Оттавиани лопнул, издав при этом звук, более оглушающий, нежели рев самолета «Дассо», преодолевающего потолок скорости звука, – грохот, от которого на земле трескаются и разбиваются стекла.

Когда все было кончено, собравшиеся увидели, что Оттавио Оттавиани исчез: от него даже косточки, даже пуговицы не осталось – одна лишь кучка пепла, словно от выкуренной сигареты, и пепел этот можно было принять за тальк, настолько он был белым.

Артур Уилбург Саворньян был так удручен, что походил на статую. Смерть, одна за другой, обоих его сыновей, которых он давно уже считал безвозвратно исчезнувшими, а затем вдруг узнал, что они живы – более того, одного из них увидел воочию! – потрясла его. Он рыдал, охваченный переполнявшим его чувством. В конце концов он спросил:

– Если я правильно понял, ты действовал в интересах бородача?

– Скажем так: я всегда был его правой рукой, его представителем, посланником…

– Я не знал…

– Ты мог бы догадаться: разве мое имя не означает «белый лебедь»?

– Но, – продолжал Саворньян, – поскольку, как я понял, для меня прозвучал последний звонок, могу ли я узнать хотя бы, какой будет моя смерть? Ибо наверняка воображение твое богато!

– О да! – воскликнул, усмехаясь, Алоизиус. – В голове у меня по меньшей мере пять способов твоего умерщвления:

Можно было бы для начала воспользоваться моментом, когда ты углубишься в чтение Золя, в «Ругон-Маккаров» (но не в «Западню», а скажем, скорее в «Нану»), предложить тебе какой-нибудь плод, начиненный взрывчаткой: лимон, дыню или, скорее, ананас, убийственный плод, подобный тем, что Линдон Б.Джонсон день за днем, ночь за ночью сбрасывал на Ханой,[418] пренебрегая нормами международного права; способ этот был утвержден на симпозиуме, посвященном унаследованию, безоговорочно. Такое устройство сработало бы в тот момент, когда ты, захотев утолить жажду, надрезал бы ананас, что и привело бы к твоему исчезновению.

Можно было бы также, пользуясь узловым ремнем, произвести над тобой какую угодно операцию: ампутацию, кастрацию, полностью или частично, с теми либо иными нюансами; в качестве объекта операции можно было бы выбрать – недурной вариант – твое мужское достоинство или – ход более символический – твой нос; и действие это привело бы к аналогичному исходу самое большее через год.

Или – способ более замысловатый – можно было бы сделать следующее: в лесу, по которому ты гуляешь, в стволе тиса или сосны проделать дупло, в котором совьет гнездо какая-нибудь птичка, подвергнуть ее радиоактивному воздействию (ураниевый орех, производящий изнутри сильное гамма-излучение). Потом положить под деревом большую анисовую конфету – всем ведь известна твое пристрастие к анисовым конфетам. И вот ты гуляешь себе, гуляешь, идешь себе, ни о чем не думая, жуешь что-нибудь себе потихоньку, как вдруг видишь на земле свою любимую конфетку. Ты нагибаешься, гурман эдакий, ложишься на землю, чтобы насладиться вдоволь, и в этот момент твою макушку поражает излучение из гнезда, излучение, которое усыпит тебя навсегда, потому что получишь ты максимальную дозу.

Можно было бы поступить и таким образом: ты идешь на японское представление. Там, к твоему великому удовольствию – ведь всем известна и твое пристрастие к тонкому искусству японской игры го, – пребывал бы наивный участник, противостоящий в товарищеском матче чемпиону, «Кан Шу», если не «Кудан»: Каку Такагава, но простак этот имел бы большую фору, не «фюрен», но «Нака иоцу». Каку Такагава начал бы с «Моку хадзуши», его соперник, погружаясь в «Жи Дори Го» настолько же неумело, насколько и непродуктивно; в то время как он должен был бы избрать «Такамоку Какари», он пойдет на «Озару» (Удар Большого Бабуина), затем после тонкого «Ои Отоши» одержит победу посредством «Нака оши гачи» под приветственные возгласы покоренной публики.