Исчезновение - [23]

На похороны Хассана Ибн Аббу пришло немало людей. Собрались вокруг катафалка. От набережной Бранли до предместья Сен-Мартен образовался самый настоящий кордон. Весь парижский свет провожал адвоката в его последний путь! Разглядывали Аманду фон Комодоро-Ривадавиа и эрцгерцога Урбена д'Агостиньо. Ольга рыдала. У Оттавиани был обычный угрюмый вид. Амори Консон, пытавшийся уловить, что же кроется в записях Антона Вуаля под образом Моби Дика, был совершенно отрешенным.

Траурная церемония состоялась в колумбарии в пригороде Парижа Антони. Была сооружена очень красивая мастаба.[124] Сердоликовые кварцы соседствовали в ней с ониксами, более чистыми, нежели трансваальские алмазы;[125] на бронзовом постаменте с иридиевыми инкрустациями лежали многочисленные ленты, кресты и другие награды, которыми многие короли, шейхи и прочие властители мира выразили свое бесконечное почтение перед адвокатом: Крест Борца, Крест Виктории, Нишан Ифтикар, Королевский медведь Лабрадора, Большой Крест понтификального Пифона.

Было произнесено шесть речей. Сначала Франсуа-Арман д'Арсонваль говорил от имени Административного суда, который Хассан собственноручно создал сверху донизу. Потом Виктор, герцог д'Эгийон[126] – от имени руководимого им Англо-Иранского банка (Ибн Аббу в течение двадцати лет был его правой рукой и самой преданной особой; можно было сказать, он был им самим); затем имам Агадира говорил о любви Хассана к своей родной стране; затем на изысканном английском речь произнес лорд Гэдсби В.Райт – Хассан был у него ассистентом в Оксфорде, затем обеспечил ему присвоение степени почетного доктора, – набросал блестящий curriculum studiorum[127] великого ушедшего. Наконец Раймон Кино[128] подчеркнул ту не совсем постоянную, но всегда плодотворную связь, которая соединяла адвоката с «Открывательницей…».[129]

Последним выступил Каркопино.[130] Он говорил от имени набережной Конти.[131] Шесть лет назад, сказал он, в ходе поименного голосования, проходившего в три тура и вызвавшего тогда большой резонанс, двадцатью голосами «за» при двадцати шести «против» Институт принял в свои ряды Хассана Ибн Аббу, назначив его в подкомиссию малоизвестного и очень плохо изученного патримониального[132] Свода Надписей марокканского Высокого Атласа, который один мюнхенский ученый, еврей, убежавший от аншлюса, раскопал, не без выгоды, в Тюгге (сегодня Дугга) – римском городе в Тунисе. Югурта[133] якобы нападал на него трижды. Юба Африканец[134] якобы покоился там, по словам Тита Ливия; Траян якобы построил там дворец для своего приемного сына Андриана.

Однако Каркопино заявил, что это всего лишь домыслы.

Все это не имело прямого отношения к смерти Хассана Ибн Аббу. Тем не менее кое-кто аплодировал. Ибо Каркопино, хотя и говорил вполголоса, умел зажечь публику своей пленительной речью.

Затем, импровизируя, Каркопино крупными мазками набросал проникновенный портрет товарища, ученого, чья смерть лишила поп solum[135] только Институт, но и всю Нацию фундаментального знания, жизненно необходимого достояния. Ибо никто, за исключением самого Хассана Ибн Аббу, не умел уловить значение двусмысленного соотношения, соединявшего Романизацию с Варваризацией, составляя таким образом, основывая знание, которое, будучи сегодня еще только кричащим новорожденным, уже видит, как открывается для него в скачке значительном, если не капитальном, захватывающее будущее. Будем верить в неясное семя, посеянное Хассаном Ибн Аббу, в урожай, который достанется нам благодаря ему и сможет насыщать нас вечно, сказал в заключение Каркопино, сбиваясь, оттого что был преисполнен печали. Присутствующие разделили его горе, произнесенная речь восхитила всех, никто не осмеливался аплодировать, некоторые рыдали.

Амори Консон увидел тем временем в трех шагах от себя улыбающегося индивидуума. Вид у него был] открытый, скорее даже жизнерадостный; скажем так: это был симпатяга; человек ему сразу же понравился. Крупный, недурно сложенный, он был одет в великолепно сшитый английский костюм, наверняка изготовленный умельцем по ту сторону Ла-Манша. Амори подошел к мужчине.

– Скажите мне, – заговорил он, не долго думая, – почему вы улыбаетесь?

– Есть в его речи, – ответил незнакомец, – упущение, которое кажется мне очень значительным.

– Упущение? – шепотом спросил Амори, с трудом сдерживая охватившее его волнение.

– Вот уже, grosso modo, полгода, как Хассан Ибн Аббу для получения степени доктора наук предложил вниманию соответствующей Комиссии Национального совета научных исследований (НСНИ) доклад, краткий, но недурственный, по меньшей мере, на мой взгляд, касающийся латинского права, которое он знал как свои пять пальцев. Наибольшее внимание он уделил одному моменту, до сих пор недостаточно изученному, который заставлял бледнеть многих ученых, мудрецов, известных своей приземленностью: обязаны были или нет пагусы или укрепленные города предоставлять своему населению статут, игнорирующий различие, которое ipso facto делало из римлянина индивидуума более значительного, нежели житель Сахары? Его работа, оставаясь неотшлифованной, особенно в своей заключительной части, все-таки подтверждала догадку французского историка Марка Блоха касательно доклада Донжон-Вассала, французского этнолога Маусса касательно союза Шаман-Племя, Хомского касательно соединения Незначительное-Значительное и доказывала, что обязательства такого не было (самое большее существовал факультативный выбор), показывая, таким образом, что исследователи заблуждались, когда анализировали, начиная с так называемого позитивного права, субстрат, исходя из которого рассчитывали постичь Колонизацию, Романизацию и Варваризацию. Это, следовательно, означало, что нужно было любой ценой отойти от изначального, чтобы прежде всего постичь инфраструктуральное. Ты улавливаешь ситуацию: Карл Маркс в Институте! Такого еще никогда не было! Однако большая часть аттестационной комиссии была согласна с выводами, содержавшимися в представленной работе, за исключением Каркопино (называемого Кокопинаром), который, говорят, только и вскрикивал: «Идиот! Идиот! Идиот!»