Исчезновение - [9]

  - Кто там? - внезапно откликнулась она.

  - Никто, - сказал я, и затем: - Пол.

  Я услышал, как с шагами ее приближения к двери шелестела ее одежда. Дверь открылась, чтобы показать ее во всей своей красе. На ней был халат из плотного синего материала и, что было невероятно, прямо как в моих грезах, он не был застегнут на пуговицы, и ее груди почти выливались наружу. Но, увидев слезы на ее щеках, я почувствовал глубокую вину.

  - Пол, - она так же, как и всегда, произнесла губами мое имя. И это заставило дрожать все мое тело, как вслед за улетающей стрелой колышется тетива.

  - Мне жаль, - сказал я. Жаль о том, что украдкой проник в ее дом, жаль о том, что застал ее в столь несчастном виде, но во мне вдруг все заполыхало, когда я увидел ее, и мои штаны снова стали мне слишком малы.

  - Тебе не о чем жалеть, Пол, - сказала она, обтянув вокруг себя халат, и тем самым скрыв сами объекты моей жажды.

  - Могу ли я для тебя что-нибудь сделать? - спросил я, вполне осознавая тщетность того вопроса.

  - Знаешь ли ты хоть фунт смысла человеческой жизни? - спросила она. - Я о том, что было бы полезно. Увесистая доза здравого смысла. О людях и обо всем, - она вытерла щеки с носовым платком и немножко улыбнулась. – Тогда, возможно, я не была бы столь глупа…

  - Ты не глупа, - возразил я. - Ты… Ты … - и я не мог произнести слово, увязшее у меня в горле. Неделями я жаждал момента, чтобы объявить ей о своей любви, доставить сообщение сквозь шторм и бурю, которые она создала в моем сердце, и сладость, которую она внесла в мою жизнь. Но, стоя перед ней, я не мог даже открыть рот.

  - Кто я, Пол? - спросила она, и я искал отголосок издевки в ее голосе, но не нашел.

  Дрожащими пальцами я искал в кармане стихи. Чувствуя тревогу, я извлек скомканный, много раз сложенный вдвое, и замусоленный лист бумаги, прилипающий к моим потным пальцам.

  - Вот… - пролепетал я, вручая ей это, больше не произнеся ничего.

  Она развернула лист бумаги и посмотрела на меня. Она мягким и полным нежности голосом начала читать, ее губы формировали слова. Я эхом про себя повторял каждое прочитанное ею слово.

Любовь к тебе чиста,

Как пламя от свечи,

Ярка, как солнца свет,

Сладка, как детский вздох…

  И если бы даже мне пришлось произносить эти слова, которые, я знал, были ложью. Потому что моя любовь к ней не была чистой и невинной. Потому что это была страсть, горячая жажда ее тела. Мне хотелось тискать ее в объятьях, придавить ее к стене, к полу, утопить ее в постели…

Моя любовь к тебе,

Как шепот перед сном,

Вечерняя молитва,

Прощение грехов…

  Самое худшее из всего, и теперь я это чувствовал, причастность церкви и молитвы ко всему, чего я хотел - какое кощунство. Но, не взирая на все, мне нужно было ей показать, что я - не такой, как все те, кто старался куда-нибудь ее пригласить, кто где-нибудь свистел ей вслед из-за угла. Я старался доказать ей, что я лучше других, несмотря на мои бесстыдные мысли и желания, если опустить все чистое, нетронутое, целомудренное.

  Читая стихи, она села на кровать, и я видел по ее шевелящимся губам, что она перечитывала все снова. Ее халат ослаб и распахнулся, снова обнажив соски ее грудей и все, что вокруг них: полное и белое как молоко. Она скрестила ноги, и я увидел красные тесемки, обтянувшие ее бедра. Мои глаза полезли на лоб, а сердце заколотилось в груди, разогнав по венам закипающую кровь.

  - Как красиво, - сказала она. В ее голосе царила нежность, когда ее длинные и тонкие пальцы аккуратно складывали лист пожеванной бумаги, и вечная синева ее глаз теперь напоминала не озеро в солнечных лучах, а слезы.

  А мои глаза приклеились к ее груди. Смотреть куда-либо еще они были не в силах. И в течение момента великолепия я наслаждался ими, в то время как меня брала за горло неловкость перед ней. Я почувствовал, как мое лицо налилось краской, во рту все стало кислым. И я почувствовал волну нарастающего экстаза и изо всех сил боролся с ним, плотно сведя колени. Она смотрела на меня, стихи все еще были в ее руке. Ее лицо расслабилось и смягчилось. Я наклонился вперед, пытаясь стать маленьким комочком, и, в то же самое время, сдержать этот быстрый, яркий и ужасный всплеск, но безуспешно. Наши глаза встретились, мое тело задрожало в смертной агонии. Такого я еще не испытывал. Это был момент взрыва сладости. Я дрожал так, будто сильные ветры рвали на мне одежду. И, как всегда, затем быстро наступил позор, поток вины, но ужасный как никогда, потому что в это время она за мной наблюдала. И я видел, как в ее глазах отразилась тревога и удивление. Мне не удавалось прочесть, что там было еще - отвращение, страх? - Я увидел, как форма ее рта вдруг стала овальной, и услышал ее голос:

  - О, Пол…

  Видела ли она пятна на моих штанах?

  - О, Пол… - снова сказала она. И печаль заполнила ее голос, и, быть может, не печаль. Обвинение или предательство.

  Долю секунды я не мог пошевелиться, я замер, как парализованный, сгорая от стыда и позора, чувствуя у себя в штанах ужасное непомещающееся мое второе «я», пытаясь проглотить влагу, и почти подавившись ею - она стала кислой у меня в горле.