Исаакские саги - [7]

И каждый раз, проезжая мимо Ганди, я вспоминаю Потапыча. Вот и очки бронзовые зачем-то скоммуниздили. Сейчас не так…

Кажется, Тихонов написал — «гвозди бы делать из этих людей»…

Как наше слово отзовется

Небо низкое. Все вверху серо. Мелкая сеточка дождя за окном.

Рамы современные — без переплета. Мысль цепляется одна за одну. И выстраивается цепочка дум и воспоминаний всего лишь от покоя, ничегонеделания и тупого огляда за стекло на погоду и назад на прошедшую жизнь. Дурная цепочка….

А ведь раньше все окна обязательно были с поперечными переплетами. Начнется когда-нибудь мода на очередное ретро и опять пойдут окна в переплетах и поперечинах.

В такую погоду хочется лежать под одеялом и либо читать что-нибудь, либо дремать, не думая ни о чем. А в старом возрасте — вспоминать.

Я всегда норовил полежать в такую погоду, и никогда не удавалось. А если сказать: «свой норов в этом случае удовлетворять не удавалось», то смысл оказывался совсем иным. Странно — «норовить» одно, а «норов» совсем другое. Странно не то — странен ход мыслей, если это можно мыслью назвать…

А ведь вру. Удавалось и полежать. Еще молодой был — в больнице полежать довелось. Старая больница, с переплетами рам. Не такая уж и старая. Пятидесятых годов. Послевоенная. Но поперечины были. И погода плохая была. Точно, точно. Как сейчас помню. Нас было трое в палате. А за окном серо, и моросило также. Сейчас я вижу почти недвижимую решёточку дождя, а тогда, там, наверняка нет: больничные окна моются только раз в году.

Я отчетливо вижу сейчас себя тогдашнего и двоих моих коллег по болезни, разбросанных по своим кроватям и вяло перекидывающихся ничего не значащими словами.

У окна с одной стороны лежал я, а у другой стены, также у окна и параллельно мне, Матвей Павлович, — какой-то ответственный советский работник, то ли из райсовета, то ли из горсовета, если только не из какого-то там партийного или народного контроля. Не то, чтобы я не помнил его должность и занятия, а просто не вникал настолько глубоко в жизнь своих сопалатников. Не было нужды. А у двери, как бы в ногах Матвея Павловича, лежал научный работник, то ли физик, то ли математик. Я почему-то не видел разницы, наверное, потому, что факультет в университете когда-то был физматом, а в школе я одинаково был слабаком, как по той, так и по другой отрасли мировой науки. А звали этого соседа Егором Павловичем.

Все больные почему-то именовали друг друга по отчеству, а вот в нашей палате произошла накладка: оба были Палычи. Потому и звали их по именам, а меня по батюшки — Иссакычем. И я получался, как бы старшим — Иссакыч с Мотей и Егором. Хотя старшим и, пожалуй, прилично, был все же Матвей Павлович.

Мы все равно на улицу не выходили, но почему-то ненастная погода за стенами больницы нас приковывала к кроватям так, что мы даже в коридор носа не высовывали. Разве что по нужде. Нужда гнала да покурить, если страдал этим пороком. Да не очень-то и выгонишь — терапевтические больные не шустрые, в отличие от наших, хирургических. Поскольку я лежал в своей больнице, то шустрость моя была больше благодаря, то и дело забегавшим, ко мне коллегам — хирургам, сестрам и всем, кто меня знал по работе.

А вот казус, что мне вспомнился сейчас, приковал нас к постелям еще пуще обычного. Началось с ерунды. Кто-то из моих, по дороге к себе, закинул в палату ворох газет. Мне досталась «Литературка». Егорий, его кое-кто из соседних палат Жорой кликал, соответственно, «Комсомолку» уцепил. Мотя же, как человек более солидный, развернул перед собой «Правду».

Жорий-Егорий по живости характера не мог не прицепиться. — Вы, конечно, Мотя Тезкович, начинаете читать с передовой свою главную газету? Мотя понимающе усмехнулся. — Хоть я по должности и знакомлюсь с указующими идеями и установками, но поскольку сейчас я на больничном, то и позволил себе начать с последней страницы. Мне интересно, как вчера сыграл «Спартак».

Я тоже поинтересовался вчерашним результатом, и мы, вроде бы, погрузились в чтение. Однако пытливая игривость ученого Егора не разрешила долго царствовать молчанию. Видимо, он обдумывал повод для очередной палатной дискуссии. И начал:

— А вы, действительно, считаете, что передовая «Правды» дает серьезные установки аппарату управления в нашей стране?

Конечно… Они все время подсказывают, как дышать советскому человеку и чего от нас требовать начальству. — Это я подключился.

— Ты, Иссакыч, молчи. Не твоим хирургическим извилинам подстать такая мысль… Ничего эти передовые не дают. Балаболят и все. Пустота газетная.

— Это вы напрасно, Егор Павлович. — Матвей приосанился, соорудил суровый лик, почувствовав себя представителем правящей элиты перед безликой массой управляемых, и сразу же перешел на официальное обращение по полному чину с именем и отчеством. Чтоб без ерничества. «Правда», мол, дело серьезное, а не хухры-мухры вам — Напрасно, напрасно. Я вам скажу, что передовицы «Правды» — настоящие научные работы. Обоснованные, точные, порой выверенные временем, как экспериментами у вас в науке. Я бы за эти статьи передовые давал бы и степени научные. Это ж непросто, вот так, коротко и ясно, чтоб была понятна и последнему руководящему работнику в любой глубинке суть необходимых действий, к которым нас сейчас ведут. Ведь наша жизнь, наша страна — это эксперимент планетарного масштаба, и идея нужного сегодня должна быть ясно изложена и всеми правильно понята…