Иронические стихи - [2]

а подадут их в качестве десерта.

Журнал закрыт. Проглочен и забыт.

Почувствовал я, что по горло сыт.

Выплёвываю горькие слова,

и не живот болит, а голова.

Лицом к истине

Я всю ночь рассуждаю, где истина, —

днём твердят мудрецы то да сё…

Капля падает в бочку таинственно.

А чего она? Бульк, да и всё.

В обыдёнщине кружимся, рушимся,

упаду, и обида берёт:

обладаю ж кой-чем выдающимся!

Скажем, нос выдаётся вперёд.

Сколько маяться? Чтоб не отчаяться,

я сижу, крепко взявшись за нос.

Умник выскажет мысль — удаляется.

Сам не понял, чего произнёс.

Эх, заботы друг другу приносим!

Измышленья, статьи, колдовство…

Я мечтаю лицом (ну, и носом)

повернуться к истоку всего.

Всё солидно звучит: то, что мудро

и что глупо, — возьмись разобрать!..

Я вконец заблудился под утро

и забылся, уткнувшись в тетрадь.

И во сне — вот несёт их нелёгкая! —

мысли, фразы… Не те и не те.

Вдруг проснулся, ресницами хлопая…

Вот же истина — в чистом листе!

Доска

Собака лает. Видно, ей не спится.

И я не сплю. Но лаять-то зачем?

Я тему для раздумий взял из списка

проблем, философем и теорем.

Звезда взойдёт — уже вопросов сотня.

Закаплет — буду мыслить о дожде.

А если нет событий, как сегодня,

так я хотел подумать о доске.

Мои творенья глубоки и строги,

ещё приятней завтрашний прогноз.

Но я пишу классические строки

в домишке, предназначенном на снос.

Вот бросятся потом: музей-квартира…

А дома нет. И мусор ветром сдут,

все умерли, и нет ориентира…

Мимо-реальный комплекс создадут.

Доску повесят: «Жил, творил…» Побаски!

Здесь натворишь! Топочут над душой

хозяева, соседи, дети, бабки.

А я терплю, поскольку дом чужой.

Так вот, чтоб после не стыдиться миру

бесчувствия к поэту своему,

я предлагаю: дайте мне квартиру.

А памятник мне вовсе ни к чему.

Доколе будет так: поэт пылает,

мы им не дорожим. Потом ханжим.

…Иссякла тема. Вновь собака лает.

Порассуждаю про собачью жизнь.

В ажурной тени

Солнце светит, ветры веют.

Я гамак себе достал.

Понемногу бронзовею…

Приготовьте пьедестал.

Друг мне пишет: «Тянешь лямку?»

Даже больше — две тяну.

Выбрал ясную полянку,

погружаюсь в тишину.

Не поддавшись мелкотемью,

взялся…

Эх! В разгаре дня

старый дуб лохматой тенью

наползает на мена.

Солнце блещет, брови хмуря:

ну-ка строчкой прозвени…

«Как живёшь?»

Пишу: в ажуре.

«В блеске славы?»

Нет, в тени.

Вот моя бы власть и сила,

я бы этой тени…

Ведь

по названию красива,

а мешает бронзоветь.

Может быть, скажу и дерзость,

но закон у жизни глуп:

соберёшься что-то сделать —

помешает старый дуб.

И не спорь, не огрызайся.

Крепок данный дуб пока.

«Так за что ты всё же взялся?»

Да за бортик гамака.

Я, сойдя на землю плавно,

прохожу сквозь самый зной.

Эта ясная поляна

пишется не с прописной.

Хоть в лесочке здоровее —

прозвеню и на дому…

Много всяких бронзовеет,

а работать-то кому?

С приветом!

Хоть неудачи есть у каждого,

но тут уж далеко зашло…

Приёмы самбо я показывал

и головой разбил стекло.

Дверное. Друг сказал: толстенное!

Ну, это ладно, пустяки.

Но вот какое совпадение:

с тех пор легко пишу стихи.

Наверное, аппаратуру

на место сдвинуло во лбу.

Глядишь, и дверь в литературу

я головою прошибу.

Пишу. Всё громче залп от залпа.

«С приветом ты», — твердит семья.

Спасибо, друг. Спасибо, самбо.

Спасибо, дверь.

          С приветом.

                    Я.

Дважды два

Трещит и пухнет голова.

Я до рассвета по квартире

ходил и думал: дважды два —

неужто всё-таки четыре?

Вопрос, вы думаете, прост.

Но это если брать на веру.

А уцепись — и тянешь хвост

сомнений, трудностей… К примеру:

вот было б дважды два — шестьсот,

тогда мы в космос бы летали,

не разжигая звездолёт,

а нажимая на педали.

А если дважды два — один?

Да поглядеть на дело шире…

Тогда имел бы магазин

слегка подпиленные гири.

.

Решишь, и всех опережай.

Японцы темп набрали? Что там!

А мы повысим урожай

арифметическим подсчётом.

Наш век свершеньями богат,

детей компьютерами учим,

и стыдно верить в результат,

что был на палочках получен.

А. сколько будет дважды две?

А дважды двое? Приступ счастья

я ощутил, раз в голове

так много может помещаться!

Недаром целый мир затих,

уснули все, повесив брюки,

когда старался ради них

безвестный труженик науки.

Я недосплю и недоем,

и пусть паду я жертвой ранней,

но сколько есть ещё проблем,

какое поле для исканий!

Книга

В кресле я лежал, читая.

Что-то стало тяжело.

Присмотрелся — мать честная! —

книга весит полкило.

Вот раздули эпопею!

Разжевали… Что я, туп?

Вот прочту — и опупею

(надорву, выходит, пуп).

Есть, и то нельзя от пуза,

а читать — такой предмет:

животу не надо груза,

голове нагрузки нет.

Если связку книжек драных

понесём в последний путь,

их оценят в килограммах,

а не в битах как-нибудь.

И рожденье книги тоже

для читателя кошмар:

чем она скучней и толще,

тем весомей гонорар.

Я и встал, презреньем полнясь,

книгу бросил — ведь она

потому зовётся «повесть»,

что по весу ей цена.

Красная нить

Взял самописку, чувством полнясь,

да что-то стих пошёл хромой…

В окошко всунулась по пояс

калина в шали с бахромой.

И сообщила по секрету:

«На слово „пакля“ рифмы нету.

Лишь на Кавказе есть одна».

И локотки сняла с окна.

Что за подруга, извините?..

Гляжу, а нету красной нити,

и чем стихи соединить?

Калина своровала нить.

Цыганки с шалями не так ли

глаза отводят чепухой?

Ведь рифма всё же есть у пакли —