Иосиф Сталин. Гибель богов - [16]

Я был уверен: Авель не выдержит, заговорит. И он заговорил по-грузински:

– Коба, то, что ты задумал, нам не нравится…

– «Нам»? Он, по-моему, молчит. Так, Фудзи? – Коба яростно глядел прямо мне в глаза.

Я… кивнул.

– Говори за себя, Авель.

– Мне не нравится. Мне кажется – довольно! Прости их, Коба, ведь мы все старые большевики.

– Я как-то уже говорил вам, товарищ Енукидзе, что меня смущает этот термин – «старый большевик». Большевик всегда должен быть молодым и… новым. Новейшим! И если он перестал быть таковым, пусть уходит на покой. Иначе – зашибем! – Вдруг он заорал: – Запомни, мудак! Фудзи молчит не потому, что боится. А потому, что помнит: кто не с Кобой – тот против Кобы! Ты же забыл, что такое друг! И вообще – чего расселись? Пошли вон, старые большевики! На хуй – оба!

Прошла неделя. Каково же было мое изумление, когда Коба мне сказал:

– Представляешь, Зиновьев упомянул Бухарчика… – (назвал Бухарчиком, как нежно звал того Ильич), – будто Николай с ними сотрудничал. – И уставился на меня.

Я молчал. Он продолжил:

– А Каменев про Енукидзе поведал… Оказывается, он тоже был с ними. Потом, правда, попросил вычеркнуть. Неужто все они в одном клубке? – И опять пристальный взгляд – на меня. – Неужели и Авель? Неужели возможно? Но если возможно, значит, не исключено? Екатерина говорила: «Лучше помиловать девять виновных, чем казнить одного невинного…» Но мы – революционеры, окруженные врагами. Мы единственная в мире крепость социализма, которую я стерегу, и я за нее отвечаю… И с уверенностью говорю тебе, Фудзи. – Он зашептал: – У нас, к сожалению, должно быть наоборот. Для начала Авеля погоним из Москвы поганой метлой. Секретарь ВЦИК – это не для него. Отправим его на родину. Пусть поработает Председателем Закавказского ЦИК, пока НКВД разберется… – Желтые глаза вновь буравили меня. В них я прочел его любимое: кто не со мной, тот против меня.

Я все молчал. Он улыбнулся.

– Товарищ американский посол устраивает бал… Решил показать нам шик… Погляди, что там будет и, главное, кто там будет… из наших мудаков. Твой друг Бухарчик… – (я был с ним едва знаком!) – наверняка припрется. Уж послушай, что он там наговорит. Точнее, что они все наговорят.

Он брезгливо протянул мне приглашение в посольство на имя какого-то Муравьева.

…Все последнее время он предлагал мне быть заурядным стукачом. Но я старался не понимать этого.

Бал у сатаны

Это и был тот бал, который они так долго готовили. По Москве шел слух, что затевалось нечто невероятное…

…В холле уже танцевали. Как тогда в особняке НКВД, здесь была волнующая полутьма, и лучи прожектора, все время меняя цвета, выхватывали из темноты кружащиеся пары.

Надо признать, особняк был декорирован фантастически. Холл украшен живыми тюльпанами. Слышался шорох крыльев – по нему порхали… настоящие птицы! Взлетали над танцующими, садились на люстры. Двери в залу были распахнуты. У входа – русские народные костюмы: музыканты, одетые в алые косоворотки и лакированные сапоги, удало выворачивали гармони. По углам огромной залы – настоящие высокие березы в кадках. Около них – клетки, в которых испуганно блеяли козы, заливались, кукарекали куры. В сарафанах и кокошниках суетились рядом «птичницы». Вся эта декорация называлась «Россия колхозная» (поклон в сторону Кобы). Под потолком над колхозной, льстиво изобильной Россией летали, бились о стены ошалевшие птицы.

В центре столовой – накрытые столы. Между ними неторопливо разгуливали вперевалку огромная медведица и её детеныш, маленький Мишка. Пара была величественно спокойна. Здесь же, стараясь держаться от них на расстоянии, прохаживались не желавшие танцевать гости.

Вдруг за спиной я услышал русскую речь. Обернулся и увидел… Паукера и Ворошилова. Они не обратили на меня внимания – не узнали.

– А вот и наши приглашенные пожаловали! Конечно, цвет оппозиции – не могли не посетить капиталистов, – сказал Паукер.

В зал вошел Бухарин в старомодном сюртуке. За ним – Радек в туристском костюме, желая тем самым, видимо, эпатировать капиталистов.

– …И наш Наполеончик… Смотри, оказывается, они все дружат, – весело объявил Паукер.

В зале появились два маршала, оба в мундирах и в орденах, – красавец Тухачевский и кряжистый Егоров, следом – застенчиво крутивший ус Буденный. Потом один за другим вошла театральная элита. Стремительно пронесся седой петушиный хохолок – Мейерхольд. Тяжело ступал мужиковатый Немирович-Данченко и за ним, почти танцуя, – элегантный, фрачный Таиров.

Все были без жен и почему-то столпились – группа военных и группа интеллигенции.

– Ильич любил называть интеллигенцию «блядями», – веселился Паукер.

– Они и есть, – мрачно ответил Ворошилов.

В этой группе фраков бросался в глаза своим траурно-черным костюмом высокий мужчина с копной серых, зачесанных назад волос. Он часто беспокойно, нервно озирался. Рядом стояла черноволосая красавица в белом платье с бледно-розовыми цветами. Будто успокаивая, она поглаживала его руку.

– Кто это? – спросил Ворошилов.

– Булгаков, писатель. Контра. А жена у него – такую стоит… – (Паукер был гомик, но для маскировки изображал из себя сексуального маньяка.) – Модный был раньше, контра, теперь не у дел. «Дни Турбиных» во МХАТе не видел? С душком пьеса. Но товарищу Сталину понравилась игра актеров… Однако поиграли – и хватит! Сняли пьесу! «И прослезился», – непонятно в связи с чем добавил Паукер и захохотал. (Только потом я узнал, что это была знаменитая реплика из «Дней Турбиных».)