Иосиф и Фёдор - [17]

По его подсказке день за днем на моем столе возникали эскизы автоматов, обеспечивавших изготовление без участия человека фарфоровых чудес, и наконец наступил момент, когда осталось только отобразить на листах ватмана мой завод будущего. Тут была загвоздка, потому что своим ужасным черчением я мог скомпрометировать идеи великого Энтелиса. Но мой школьный товарищ Валя Кудрявцев отдал мне две недели своей жизни и превратил мои жалкие эскизы в очень достойные чертежи. Мы даже собирались написать на титульном листе пояснительной записки: “Художественное оформление проекта Валентина Кудрявцева”. Перед защитой я, как полагалось, отдал свой проект официальному оппоненту. На мое счастье, когда он его просматривал, мимо проходил Иожеф Шелаи, студент из Венгрии, которого мой оппонент знал.

– Слушай, Иожеф. Ты знаешь студента?… – и оппонент назвал мою фамилию.

– Конечно, знаю. Это мой однокурсник, – ответил Иожеф с легким акцентом, от которого не сумел избавиться за пять лет учебы.

– А как он у вас там учится?

– О! Он есть у нас самый отличник, – не моргнув глазом, ответил Иожеф.

– Очень хорошо, – обрадовался оппонент. – Я как раз собираюсь поставить ему пятерку.

– И это есть правильно. Меньше пятьерки от него никто не ждет, – поддержал оппонента Иожеф, еле сдерживая улыбку.

С пятеркой в кармане я заглянул на свою кафедру и случайно встретился с ее заведующим, профессором Августинником. Этот профессор был высоким авторитетом для всей отрасли страны, а на своей кафедре слыл если не полубогом, то небожителем. Сотрудники кафедры говорили друг другу: “Аркадий Иванович приехал”, как об очень значительном событии. Или: “Аркадий Иванович не приехал. Наверно, с его машиной что-то случилось”, и это тоже было значительное событие. Обращаться к нему без серьезного повода считалось неприличным, но, опьяненный успехом у оппонента, я вдруг возжелал получить его похвалу.

– Аркадий Иванович, можно у вас проконсультироваться? – храбро спросил я.

– Пожалуйста, – ответил он.

Уверенный, что услышу восторженный отзыв, я стал показывать ему свои чертежи. Он бегло просмотрел их и спросил равнодушно:

– В чем вопрос?

Вопросов к профессору у меня не было, я ждал только восхищения, но его не последовало. И неожиданно для себя я понес:

– Понимаете, я спроектировал завод по идее Энтелиса, и вроде на бумаге завод выглядит неплохо, но на практике такой проект никогда не сможет быть осуществлен, и это меня очень беспокоит.

Я надеялся услышать в ответ, что полет нашей с Энтелисом фантазии важнее банальной практической пользы. Но ответ Августинника был беспощаден:

– Если этот проект никогда не сможет быть осуществлен, вам для получения диплома следует представить другой проект.

Это был удар ниже пояса. “Наверно, он думает, что у меня за пазухой десятки дипломных проектов”, – подумал я, а он встал и, показав мне свою равнодушную спину, вышел из аудитории.

– Захотел похвастаться и влип, – сказал кто-то за моей спиной.

Я и сам чувствовал, что влип. “Стоит ему сказать одно слово на кафедре, и меня снимут с защиты”, – думал я с ужасом. А профессор, поглощенный своими великими мыслями, забыл обо мне, еще не дойдя до дверей своего кабинета. И, разумеется, на мою защиту он не пришел.

К моему и всеобщему изумлению, защита моего проекта прошла на ура. Председатель Государственной комиссии – директор ГИКа Юрчак – в своем заключительном слове назвал мой проект автоматизированного фарфорового завода первой подобного рода попыткой в стране. Не помня себя от радости, я выбежал в вестибюль и в сумасшедшем порыве прыгнул через четыре ступеньки вниз, чуть не сломав сразу обе ноги.

– Это был прыжок уже инженера, – услышал я голос Энтелиса.

Он поздравил меня с успешной защитой и рассказал, что комиссия единодушно хотела мне поставить за дипломный проект “отлично”, но кто-то из ее членов, ясное дело – зануда, пожелал взглянуть на оценки, полученные мной за все годы учебы в институте, из которых, естественно, большинство составляли тройки. В итоге я получил “хорошо”, но все равно посчитал свою защиту успехом.

На следующий день в той же аудитории вместе с несколькими сокурсниками защищался Федя. Я пришел на его защиту, полагая, что если у меня был успех, то Федю ждет триумф. Аудитория, оказалась переполненной. Многие, как и я, пришли поболеть за своих друзей. Федя в ожидании своего выхода сидел на стуле в середине ряда, и мы ограничились кивком друг другу. Рядом с ним сидела симпатичная девушка со строгим выражением лица, очевидно, та самая, из-за которой в Дулеве он совершал свои кроссы на лыжах. Рассмотреть ее внимательней я не успел, потому что Федю вызвали к доске. Выступал он хорошо, но вдруг произошло неожиданное.

Среди членов Государственной комиссии на особом мягком кресле восседал профессор Евстропьев, уважаемый человек, в недавнем прошлом директор нашего института. Он сидел-сидел, помалкивал, слушая благостные высказывания коллег, и ему это надоело, тем более многое в работах дипломантов его не устраивало. Копившееся в нем раздражение неожиданно выплеснулось, и как раз на голову несчастного Феди. Что-то в Федином докладе его не устроило, и он с воодушевлением стал его громить и громил столько времени, сколько хотел. Никто его не останавливал. Федя краснел, бледнел, казалось, он сейчас упадет, а профессор все продолжал гневаться.