Иосиф и Фёдор - [16]

Утром мы все вместе пошли на завод. Настроение у нас с Федей было унылое. Никакие черновики за одну ночь у нас появиться не могли, и мы ожидали хорошей взбучки.

Пройдя через проходную, Наталия Константиновна первым делом остановилась у Доски почета.

– Давайте посмотрим на лучших людей завода, – сказала она тоном воспитательницы детского сада и с доброжелательной улыбкой стала рассматривать фотографии на Доске почета.

Но ее улыбка быстро сошла. То ли фотограф подкачал, то ли модели оказались нефотогеничными, только оставалось полное впечатление, что все лучшие люди завода, особенно мужчины, запечатлены на фотографиях после хорошего бодуна.

– Пойдемте в цех, – помрачнев, сказала Наталия Константиновна.

Завод мы изучили неплохо и бодро провели Наталию Константиновну по цехам, рассказывая где, что и как. В живописном цеху мы показали ей тонкостенную чашку, новую разработку Дулевского завода, выполненную в форме тюльпана. Прозрачность фарфора и дивный рисунок, отсвечивающий золотом и синевой, не произвели на нее впечатления.

– Наш фарфор лучше, – с искренней убежденностью сказала она. – Напомните мне в Ленинграде, чтобы я организовала вам пропуск в музей завода Ломоносова.

Экскурсия подошла к концу. Наталия Константиновна тактично не вспомнила про наши черновики для отчета. Вечером она уехала в Москву, а мы поняли, что пора браться за ум, благо нас уже ничто не отвлекало. К концу практики Федин роман в письмах нормализовался, он их стал получать регулярно. Мой же роман неожиданно закончился. Дитя Природы вдруг сообщила мне, что она случайно встретилась со своим бывшим парнем, они вспомнили прошлое и, как она выразилась, “пожалели обои”. Это был конец наших отношений. Я не очень расстроился, ибо стоять часами на ее лестнице мне давно надоело.

Мы уселись писать отчет по практике. Поработали часа три, и вдруг Федя вспомнил про мои занятия в ЛИТО.

– Скажи, а ты мог бы написать отчет в стихах? – спросил он.

– Думаю, смог бы, – ответил я.

– Ну вот хотя бы это место: рабочие ставят в определенном порядке ящики с посудой на люлечный конвейер и отправляют их в муфеля.

– Ничего нет проще. “Ветер свободы, вей, вей…” – начал я.

– Здорово, мне нравится. Люблю, когда про свободу. А дальше?

– “…Ты не качайся, люлечный конвейр”.

В слове конвейер я для благозвучия пропустил второе “е”, но Федю это не смутило. Я продолжил: “И как картошку сажают в грядки, ящики ставят в определенном порядке. Рабочие говорят: „Оп-ля, оп-ля!” – и кидают ящики в муфеля”.

– Здорово, – восхитился Федя. Он всегда восхищался способностями, которыми сам не обладал.

– А прочти какое-нибудь свое стихотворение не про конвейер, – попросил он.

Я прочитал несколько своих стихотворений. Феде они понравились, но, видно, душа его требовала чего-то большего.

– А ты можешь прочитать стихотворение Бродского? Про художника.

Слова Феди показались мне бестактными. После того как автор прочитал свои стихи, просить его читать стихи другого автора не принято, но Федя этих тонкостей не знал.

– Да я не уверен, что знаю это стихотворение наизусть, – ответил я недовольно.

– А ты попытайся, вспомни, – настаивал Федя.

Я произнес первые строчки стихотворения Бродского, и выяснилось, что помню его от первого до последнего слова.

Изображение истины

раскладывая по плоскости,

он улыбается синтезу

логики и эмоции.

Он верил в свой череп,

верил.

Ему кричали:

Нелепо!

Но падали стены,

череп, оказывается,

был крепок.

Он думал, -

за стенами чисто.

Он думал,

что дальше – просто.

…Он спасся от самоубийства

скверными папиросами…

На этом месте меня прервали. Соседки позвали нас с Федей пить чай. Когда мы вернулись в свою комнату, Федя попросил меня дочитать стихотворение Бродского до конца, но я отказался. У меня испортилось настроение из-за того, что я вдруг понял, каким дураком показал себя здесь, в Дулеве. Это же надо было додуматься! Полтора месяца на темной лестнице добивался расположения глупого Дитя Природы, когда все это время на расстоянии протянутой руки находились пять замечательных девушек – умниц и красавиц. По крайней мере, такими они показались мне в тот вечер. Воистину, когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум. Но изменить уже ничего было нельзя: наше время в сказочном Дулеве подошло к концу.

В конце января отчет был написан, и мы уехали домой. Перед отъездом обменялись адресами и телефонами с еще остававшимися в Дулеве московскими студентками. Им всем мы обещали звонить при первой возможности, клялись в вечной дружбе, они поклялись в том же, но никогда больше мы их не видели и ничего про них не слышали.

Вернувшись в Ленинград, мы с Федей предъявили свои отчеты о практике Наталии Константиновне. Она удостоила нас иронической улыбкой, положенной бездельникам, но все же труд каждого из нас оценила на пятерку. Это была точка в нашей учебе, на время подготовки к защите дипломов мы превратились в свободных художников, когда приходить в родной институт, решали сами, и так получилось, что Федю я не видел до самой защиты диплома. Мне назначили руководителя благодаря его брату (по крайней мере, в ГИКе говорили, что они братья) модному в те времена музыковеду. Я слушал этого музыковеда однажды, и у меня осталось впечатление, что он – гигант в своем деле. Мой Энтелис тоже был гигантом. Он руководил в Государственном институте керамики (сокращенно ГИКе) лабораторией передовых технологий, или, как ее называли сотрудники, “передовой лабораторией”, и славился тем, что любые его новые идеи вызывали недоверие. Правда, некоторые из них все-таки находили воплощение в отрасли. Мне для дипломного проекта он предложил совершенно утопическую идею. Я должен был спроектировать автоматизированный фарфоровый завод, подобный которому мог появиться в отрасли только через много лет, да и то вряд ли. Мне это было ясно после практики на Дулевском заводе, но спорить с Энтелисом я был не готов.