Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005) - [36]

Был у нас однажды разговор о Боге, Жизни, вулканах. Впрочем, скорее, это был мой монолог об отличии вулкана от других геологических объектов. В геологии по результатам процесса восстанавливаешь процесс, протекавший миллионы, даже миллиарды лет назад, а вулканология, пожалуй, единственная область геологии, где наблюдаешь этот процесс в масштабе реального времени. Вулкан — это живой объект, он рождается, растет, достигает расцвета, зрелости и потом начинается затухание, наступает старость и умирание. Возраст вулканов сопоставим с возрастом человечества — десятки или сотни тысяч лет — от питекантропов, неандертальцев и до homo sapiens. Хотя есть вулканы, которые извергались только один раз. Но большинство были активны на протяжении всего существования человечества. Человечество может себя уничтожить, а вулканы останутся. Поэтому, находясь на вулкане, который живет, дымится, дышит перегретым газом, светится раскаленными площадками, струями горящего газа, ручейками расплавленной серы, образует новые кратеры и минералы, понимаешь, что он будет жить, когда не станет тебя, а может быть, и человечества. Вулкан — это жизнь, а жизнь — это Бог. Поэтому мне близко античное или синтоистское начало, где у каждого явления природы и у вулкана тоже есть свой Бог или божок. Иосиф сказал, что ему это тоже близко. Кстати, в стихах у него не раз проходит тема "божков": "…как жаль, что нету в христианстве бога — / пускай божка — воспоминаний" или "крылатых женогрудых львов, / божков невероятной мощи" и в других. По воспитанию и по культуре Бродский, как и я, христианин, точнее, иудео-христианин. Если же говорить о Боге, который по определению непознаваем, то для меня: Яхве, Иисус, Аллах, Кришна (или другие имена) — названия вариантов (литературных, исторических, теологических) идеи единого Бога. Мне ближе иудео-христианский, не оттого, что он лучше мусульманского, буддийского, синтоистского и пр., с которыми я и знаком-то поверхностно, а потому, что в нем я воспитан.

Мифология?

Да, мифология. Сюда еще можно добавить античную, которая, опять же по воспитанию, знакома лучше других. А христианство — религия почти утопическая, ибо требует отказа от двойного стандарта, который мы на словах осуждаем, но по которому жили и живем. Думаю, что двойной стандарт — это норма человеческих отношений: к ближним своим относиться с любовью — по-евангельски, по-христиански, а к дальним — по справедливости, то есть ветхозаветно, по-еврейски. И полагаю, это правильно. Я не встречал людей, которые чужих и незнакомых детей любят как своих, да и тех, которые любят врагов своих, тоже не знаю. Я могу относиться к врагам своим безразлично, но полюбить их не сумею и пытаться не стану. Может быть, святые и могут, но я обычный человек и живу среди людей…

И в самом христианстве ведь два Завета, Ветхий, еврейский, и Новый, христианский.

Да, два. Но в жизни и юридических документах всех времен и народов реализуется ветхозаветный принцип: "око за око и зуб за зуб". Различия могут быть количественные: не "око за око", а "око за два" (или наоборот). Но ветхозаветный принцип справедливости, "неотвратимости наказания", а не христианское "прощение", лежит в основе всех правовых кодексов, независимо от веры, культуры, традиций.

А что было для Иосифа самым трудным в жизни в Советском Союзе?

Пожалуй, невнимание к его стихам людей творческих, тех, которых он уважал. Однажды собрались у Юрия Павловича Тимофеева, который занимался детской литературой, был влиятельным человеком и по возможности помогал молодым и способным. Я не помню, по какому случаю собрались, но Иосиф пришел читать стихи, а у всех было легкое, праздничное настроение, стол накрыт — не до стихов! Он обиделся и ушел. Почти такой же сценарий был и на вечере в Союзе композиторов. И на Дне поэзии, когда замечательный человек, поэт и руководитель литобъединения Горного института Глеб Семенов остановил его выступление после первого стихотворения, поскольку в зале сидели партийно-литературные бонзы, искавшие повод прикрыть "День поэзии", который был чуть ли не единственной возможностью для выступления молодых поэтов перед большой аудиторией.

И наконец, расскажите о ваших встречах с Иосифом на Западе.

В июне 1989 года я приехал в Штаты, устроился на Брайтон-Бич и на второй день позвонил Иосифу, его не было, я оставил Марго свой телефон и сказал, что хочу его увидеть. Он позвонил утром и подробно объяснил, как до него до- браться. Легко нашел Мортон-стрит, поднимаюсь на крыльцо-лесенку с улицы, нажимаю кнопку, нет ответа. Полминуты жду и еще раз нажимаю, и вдруг снизу слышу голос: "Заходи!" Я не очень понимаю, куда заходить. Спускаюсь, иду в узкий проход, Иосиф стоит, курит и держит под козырек. Вполне узнаваем. Конечно, он изменился, но я уже видел кое-какие его фотографии из "американской жизни".

Вспоминаю, как в марте или апреле 1988 года в Доме культуры медработников, что около Никитских ворот, был первый легальный вечер, посвященный Иосифу, вел его Женя Рейн. Я прилетел с Сахалина дня за два, но Женя поставил меня в список выступающих — приятно было оказаться среди достойных людей: М. Козаков, 3. Гердт, Е. Камбурова. Билеты на вечер спрашивали начиная от Тверской (тогда Горь- кого). За кулисами стоял стол для тех, кто выступал, и Миша Козаков на афише написал мне: "Генрих, неужели мы дожили и до этого?" Словом, в Нью-Йорк я приехал уже немного подготовленный: у Иосифа уже побывал Женя Рейн и кто-то еще, кажется Саша Кушнер, Андрей Битов.