Ион - [122]

— Только единая, сильная страсть, не знающая никаких колебаний, и придает жизни действительную ценность! — грустно прошептал он, понимая, что не способен был следовать одной цели и действовать без промедления.

8

Погода разгуливалась. Зима, истощив свои силы, как злая старуха, все поджималась, чувствуя близость весны, щедрой на ласку. Снежный убор полей расползался в клочья, обнажая их черное тело. Ион еле дождался этой поры. Став хозяином вожделенной земли, он так и рвался осмотреть все участки, обласкать их, точно это были верные его любовницы. Что толку смотреть на них, когда они прятались под сугробами? Для его любви потребно было самое сердце владений. Ему не терпелось ощутить под ногами вязкую землю, чтоб она попристала к постолам, впивать ее запах, насытить око ее пьянящим цветом.

Собрался он туда как-то в понедельник, один, ничего не взяв с собой, в праздничной одеже. Пошел прямо в Лунку, где на взгорье было самое большое и лучшее кукурузное поле… Чем ближе подходил он, тем отчетливее виднелось оголившееся от снега поле, точно красавица, сбросившая с себя сорочку и представшая во всей обольстительной наготе.

Душа его прониклась блаженством. Он как будто ничего уже не желал, и, кроме этого счастья, для него больше ничего не существовало на свете. Земля простиралась перед ним, вся земля… И вся она была его собственной, принадлежала ему одному…

Дойдя до середины владений, он остановился. Черная, вязкая земля отягчала ноги, затягивала, точно объятья страстной возлюбленной. Глаза у него так и смеялись, а все лицо было омыто жарким потом азарта. Им овладело безумное желание обнять землю, исцеловать ее. Он простер руки к прямым бороздам, с комковатой, напитанной влагой землей. Терпкий, свежий и благодатный запах распалял его кровь.

Он нагнулся, взял ком и с замиранием радости размял его в пальцах. Руки у него почернели, стали словно в траурных перчатках. Потирая ладони, он так и впивал этот дух земли.

Потом медленно, благоговейно опустился на колени, безотчетно склонил голову и сладострастно припал губами к сырой благоуханной земле. И от этого торопливого поцелуя почувствовал знобящую хмельную дрожь…

Он тотчас встал и стыдливо оглянулся вокруг, не видел ли его кто-нибудь. А лицо у него расплывалось от блаженства.

Скрестив на груди руки, он облизнул губы, все ощущая на них холодное прикосновение и горьковатую сладость земли. Село вдали в низине походило на птичье гнездо, укрытое в расселине от коршуна.

Сам он представлялся себе большим и могучим сказочным великаном, одолевшим в жестокой схватке свору грозных драконов.

Он крепче уперся ногами в землю, словно хотел унять последние корчи сраженного врага. И земля как будто заколебалась в поклоне перед ним…

Глава X ПЕТЛЯ

1

Херделя сыскал в Армадии приличную и недорогую квартирку с балконом и палисадником, в доме судейского писца Гицэ Попа. Таким образом, сразу же после крещения, они переехали туда со всем своим скарбом, выбравшись под вечер, «чтобы чужие не видели махров», как выразилась мать семейства. Их домик в Припасе опустел и осиротел, покинутый, точно неопознанный, убогий труп.

Пока они поосвоились, им все снилось, что они по-прежнему в Припасе, и они горевали, просыпаясь в непривычной комнате. Милее стали им припасовские крестьяне, которые неизменно навещали их, когда бывали в Армадии. Хердели жадно выспрашивали у них новости и с интересом выслушивали, что старший сын Трифона Тэтару, вернувшийся осенью со службы, собирается жениться, что Джеордже у Томы Булбука просватался к Флорике Максимовой вдовы, что мальчонка Штефана Илины свернул себе ногу, катаясь на льду за воротами, что новый учитель заставляет учеников говорить по-венгерски и колотит их, чуть услышит румынское слово, и они, бедняжки, собьются на школьном дворе, как овечки, и боятся пикнуть… Даже г-жа Херделя, не любившая якшаться с простецами, радушно принимала их, как дорогих гостей, смеялась с ними, усаживала на хорошие стулья, уже не глядела на то, что они затопчут ей половики грязными постолами, жаловалась и кляла Армадию, заодно и тех, из-за кого ей пришлось распроститься с тишиной и покоем милого Припаса.

Работы у Хердели было многовато, но он не тужил, потому что, кроме жалованья, ему перепадали от Грофшору и кое-какие мелкие доходишки, так что всякий день он возвращался со службы сияющим и, вытряхнув на стол заработанные деньги, гордо восклицал:

— На, старуня!.. Что, довольна?

Однако главной их отрадой был сам Грофшору. Херделя непрестанно грыз себя за то, что так нехорошо обошелся с милейшим человеком. Впрочем, и сам Грофшору оценил его, убедившись, что он дельный и усердный работник. Правда, иногда он полушутя-полусерьезно все еще называл его «ренегатом», поминая старое.

— Полно вам, господин адвокат, выборы еще впереди! Живы будете, сделаем вас депутатом! — покаянно сулил Херделя.

Грофшору на это польщенно улыбался, он и в самом деле возлагал большие надежды на предстоящие выборы. Он был человек благожелательный и, узнав поближе учителя, принял близко к сердцу его беду. Стал всем рассказывать про его последнее злоключение, расписывал, не жалея красок, придав всему эпизоду национальный оттенок. Херделя вскоре обратился в «мученика», «отважного заступника крестьян», в «жертву мщения венгров». Многие останавливали учителя на улице, энергично жали ему руку и шептали: