Инженю, или В тихом омуте - [5]

В общем, ее не замечали. Хотя она стояла метрах в трех от ближайшего к ней человека в форме. И только когда снова завизжали сирены и подкатили еще две машины, ее заметили. И то только потому, что она повернулась на рев и попятилась назад — они так неслись, и незаметно было, что у них есть тормоза, — и наткнулась на кого-то из этих.

— А вы что здесь делаете? — Он был сух и деловит, и она решила, что он ее не рассмотрел как следует. — Идите. Нечего здесь стоять…

И тут же повернулся к джипу, оставив ее, ошарашенную столь нелюбезным приемом.

— Но я свидетель, я все видела! — Она возмутилась даже, недоуменно распахнув глаза. — Разве вам все равно? Я думала…

— Подождите там. — Он взял ее под локоть, но она высвободилась мягко — все же было жарко, несмотря на тень, а у него были потные пальцы, а у нее голая рука, и это было неприятно. Потому что он и сам был неприятный. И он тогда просто махнул куда-то назад, себе за спину — и равнодушно отвернулся. И она так растерялась, что отошла туда, на противоположную сторону переулка, по которой прогуливалась взад-вперед незадолго до взрыва.

Она ждала совсем другого — что ей обрадуются, за нее ухватятся, ее обступят и начнут забрасывать вопросами. При этом разглядывая, естественно, — кто-то скромно, просто думая, что неплохо бы оказаться с ней в постели, а кто-то бесстыдно, раздевая взглядом, мысленно раздвигая ей ножки. Но похоже, она была никому не нужна — похоже, им было нужнее другое.

Она чуть не ушла. Она уже готовилась уйти — фыркнув недовольно, как фыркнула бы Монро, придя на съемочную площадку и обнаружив, что те, кто должен ее снимать и ею восхищаться, заняты чем-то иным. Так что она фыркнула и посмотрела презрительно на их спины — на спины дураков, упустивших свое счастье, — и сказала себе, что мужчины все-таки ужасно глупы, потому что их работа для них важнее всего. А значит, надо уйти — и лишить их своего общества.

Ей нечего было здесь делать. Тем более что на тротуаре напротив уже образовалась целая толпа зевак — человек десять, а может, и больше, все, видимо, жильцы близлежащих домов. И они толкались тут, обсуждая, что случилось, ругая бандитов и прочих новых русских. И власть, которая довела страну до такого позора. И милицию, которая ничего не делает и всегда приезжает позже, чем надо. А какой-то старикан позлорадствовал даже — мол, забыли о стыде и совести, воруют миллионы, вот их и убивают за это такие же ворюги, и так им всем и надо.

Ей не хотелось стоять среди этих людей. Они такие склочные были и злобные, трусливые и завистливые. Лично она считала, что если кто-то зарабатывает хорошие деньги, так пусть зарабатывает — не ее дело кого-то осуждать или обвинять. У мужчины должны быть деньги — это главное. А откуда он их взял — это совсем не ее забота. Ее забота — как выглядеть получше, как увлечь его так, чтобы он поохотнее расставался с этими самыми деньгами.

Не то чтобы она была корыстной, конечно, — и не то чтобы периодически меняющиеся или сосуществующие параллельно любовники делали ей дорогие подарки. Но ей хотелось быть такой вот — корыстной и расчетливой. В конце концов, она была молода и эффектна, и у нее было красивое упругое тело, и те, кому она отдавалась, могли в знак благодарности сделать ей действительно дорогой подарок. Но у нее просто не хватало наглости, чтобы намекнуть на что-то по-настоящему дорогое — типа норковой шубки или хорошей машины. И она знала при этом, что ее используют, — фактически получалось, что она может кому-то отдаться за ужин в ресторане, — но она ведь и не стремилась ничего получить, особенно если мужчина ей нравился. Ей удовольствия от него хотелось, восхищения и внимания, но не денег.

И хотя она ругала себя за это — а в последнее время все чаще ругала, — но все, что могла сделать, это сократить число тех, с кем спала. Ей это и так нелегко давалось, потому что знакомились с ней много и охотно, и в метро и на улице, и она привыкла за много лет давать свой телефон наиболее приятным и встречаться с ними потом. И отдаваться — если видела, что она действительно нравится и ее действительно хотят.

Ей казалось, что их желание — высшая оценка ее как женщины. Но это было непрактично — и в последние год-полтора она давала телефон только самым-самым. И встречалась с самыми-самыми-самыми. Но в итоге из десятка тех, с кем встречалась, стоящим был максимум один. А девять из десяти вообще оказывались уродами — при знакомстве вели себя нормально, рассматривали восхищенно, говорили комплименты, а вот потом показывали себя во всей красе. В смысле несли какую-нибудь ахинею или предлагали сходить в кино, а то и в музей, или еще что-нибудь в этом роде.

А она хоть и была не слишком умна — и играла роль еще более глупой девушки, — в житейском плане все же кое-что соображала и видела, кто перед ней. Вроде сидел нормальный человек в дорогом «СААБе», зазывал в машину, сам выскакивал и бежал следом, и звал поехать куда-нибудь в ресторан, и говорил всякое приятное — а потом звонил и плел чушь. Что хочет ее покорить, завоевать ее сердце и все в таком духе. Дешево и скучно, в общем. Лет пять назад, да даже три года назад, она бы встретилась с таким и, может, он и получил бы что хотел, — но она все-таки взрослела и становилась разборчивее. И тело свое научилась ценить — решив, что заслуживают его самые достойные. Коих, как выяснила к двадцати трем годам, очень и очень мало.