Инженер Средневековья - [16]

ГЛАВА 4

После полудня плыть по реке становилось все интереснее и интереснее. Я радовался, что у руля опытные люди, и только благодаря им мы умело проходили камни и пороги.

Я забрался под свой спальный мешок — он все еще был мокрым — и рассматривал окружающую местность — довольно живописный ландшафт. Река Дунаец течет через Пенинские горы, и друг друга то и дело сменяли величественные пейзажи с белыми мраморными скалами, торчащими среди соснового леса, а временами попадались поляны, на которых овцы щипали траву.

На склоне горы с тремя вершинами возвышался замок. Я полез в рюкзак за биноклем.

— Это Пенинский замок! — закричал лодочник. — Пенинский замок!

Однажды я пошел на экскурсию по его развалинам. Сейчас же на башнях красовались «шутовские колпаки», а подвесной мост был цел и невредим. Здесь укрылся — то есть будет укрываться — король Болеслав Трусливый после того, как хан Батый разгромит его в битве при Хмельнике, и Польша окажется открытой для монгольских завоевателей. Это было — будет — весной 1241 года, через девять с половиной лет.

— Что это ты держишь перед глазами? — спросил Тадеуш.

— Бинокль. С его помощью предметы кажутся ближе. Вот, посмотри.

— Позже, пан Конрад. Сейчас я занят.

Он и вправду был занят, ведя перегруженную лодку через пороги и перекаты. Я с ужасом ждал своей очереди на веслах.

Уже в сумерках он, наконец, сказал:

— Самое худшее позади. До завтрашнего утра плыть будет легко. Святой отец, передай свое весло поэту. Пан Конрад, бери мое весло. Веди лодку посередине реки, и у тебя все получится.

Через полчаса было уже темно, мы тихо проплыли мимо замка Сац. В замке не горели огни, и мы не видели людей.

Я вновь оделся в теплые вещи — одежда немного подсохла и была лишь слегка влажной. А вот сидевший на носу лодки поэт все еще дрожал от холода. После купания в ледяной воде он не проронил ни слова, и я почувствовал к нему жалость. Я понял, что отнесся к нему предвзято. Никогда раньше мне не приходилось встречать бродячих поэтов, но такой тип людей мне знаком. Он был точно такой же, как представители «потерянного поколения», хобо, битники, хиппи и — кто там теперь сейчас? — кажется, панки. Приблизительно раз в десять лет они начинают говорить на еще более странном сленге, одеваться в другую «униформу» и заявляют, что мы конформисты, а они делают что-то новое и удивительное.

Группировки, которые каждое десятилетие меняют свое название, имеют на это определенные причины. Люди обнаружили, что они самые обыкновенные бездельники и лоботрясы, и им требуется новая маскировка. Вот, например, я славянин, и горжусь этим. Это слово имеет древний корень со значением «слава», но в течение первого тысячелетия западные европейцы поработили так много славян, что во многих языках это слово обозначает «раб». Обиднее просто не бывает. То есть получается, что мы — люди без чувства собственного достоинства, вроде черных американцев, которые постоянно меняют собственное имя, словно стараются смыть с себя позорное пятно. Нет, мы не такие. Попробуйте заставить еврея называть себя как-нибудь по-другому. Та же самая история.

Тем не менее поэт не был виноват в собственной бесполезности. И поэтому когда мы сделали перерыв — поглотив изрядное количество овсяной каши и пива, — я присел рядом с ним.

— Эй, дружище, прости меня за то, что кинул тебя в воду. Просто иногда не следует спорить.

— Все в порядке, пан Конрад. В погоне за музой приходится привыкать к обидам.

— Да… Послушай, это вся твоя одежда?

— Да, все, что на мне. Больше ничего нет.

Бродяга был одет в дешевые красные брюки и тонкую желтую куртку с декоративными пуговицами, протертую на локтях. Также на нем была рваная рубашка — очевидно, когда-то бывшая белой. От башмаков остался только верх — подметки уже совсем истоптались. На голове шляпа с кривым лебединым пером. Он был такого же роста, как и остальные мои спутники, но если те были крепкого телосложения, то поэт напоминал костлявую девочку-подростка. Если бы он не дрожал от холода, то являл бы собой удивительное зрелище.

— Может, я одолжу тебе что-нибудь?

Я вытащил смену белья и носки. Рубашку и брюки. Кроссовки и дождевик.

— Ты в этом утонешь, но по крайней мере тебе будет тепло.

— Премного благодарен, пан Конрад. Только, прошу, ничего не говори о воде. В этом году я уже достаточно наплавался.

Моя одежда была велика этому юноше на несколько размеров. Его просто поразили застежки-молнии и эластичная ткань. Смутили и пуговицы.

Я был в недоумении. Его куртку украшали бесчисленные пуговицы, но он не знал, что такое петля. Зачем же тогда пуговицы, если нет петель? Вправду ли я в тринадцатом веке, или же мне снится дурацкий сон?

Мои кроссовки пришлись поэту как раз впору. В те времена у всех, что ли, были большие ступни?

Когда я его приодел, он перестал походить на клоуна. Теперь он напоминал бездомного подростка-оборванца.

Мы вернулись к веслам, и Тадеуш тихо сказал мне:

— Пан Конрад, ты слишком добр для этого мира.

— Он ведь еще ребенок.

— Ему только дай возможность — и этот ребенок обчистит тебя до нитки.

— Посмотрим. Сколько должна длиться моя вахта?