Иные песни - [41]

— Демиург Харшин, сын Зебедея, сына Коджи, таксидермист, — прочитал Фарад. Титул демиурга на табличке еще ничего не означал: каждый второй ремесленник объявлял себя чуть ли не текнитесом.

Они вошли вовнутрь.

— Боги, — охнул Фарад, разглядываясь по залу и затыкая нос.

Несмотря на многочисленные окна, большая часть света порождалась подвешенными под высоким потолком лампами; сами же окна были заслонены кучами звериных чучел, выделанных и невыделанных шкур, скелетов и отдельных костей, прозрачными и непрозрачными банками с законсервированными в них фрагментами тел, еще более таинственными запечатанными ящиками и коробками. Все это же самое высилось кучами под всеми стенами; когда-то все это явно расставлялось по полкам. Впрочем, на стеллажах, возможно, какой-то порядок и был, но глаз замечал один только хаос.

Пан Бербелек прошел к центру зала, где на параллельных столах во всей своей отвратительности красовались еще не завершенные произведения мастера-таксидермиста. Чуть дальше, в проходе, ведущем в комнаты в глубине дома, стояли готовые чучела. В сумме, сейчас на Иеронима пялилось более сотни мертвых глаз — а что же с теми животными, у которых глаз нет, и теми, у которых пока что имеются лишь сухие глазницы…? Пан Бербелек осторожно коснулся раскрытой пасти изготовившегося к прыжку хищника.

— Это что? Гиена?

— Ааа, а вот и нет, нет, эстлос, — горбатый старичок полунегроидной морфы приковылял к пану Бербелеку, прервав свою беседу с Зайдаром, которую они вели шепотом. — Это особенный заказ, вызов для демиурга. — Усмехаясь, он похлопал зверя по голой, то есть, лишенной кожи, спине. — Таких существ не существует, я создаю их сам, складываю из мертвых частей.

Сбросив белый капюшон, пан Бербелек стал разглядываться по залу.

— Тогда, как же узнать, какие животные настоящие? Я не разбираюсь в местной фауне. Вот это, например — это будет птица, правда?

— Ааа, эстлос, вот это вопрос, вот это вопрос!

Харшин энергично закивал лысой головой, при этом дергая себя за реденькую, седую бороденку. Иероним только теперь заметил, что левый глаз таксидермиста покрыт бельмом, а тело искривляет не только горб: частичный паралич не давал двигаться левому предплечью, поднимая локоть под неестественным углом. Какова природа безумия этого человека? Если даже, живя в калокагатичной[6] короне Навуходоносора, он подвержен подобным деформациям… Но, во всяком случае, его греческий остается кристально чистым.

— Вопрос, на котором я остановился на долгие годы, прежде чем вообще смог пытаться достичь совершенства в своей текне. Какие животные выглядят «правдивыми», в какие мы в состоянии поверить, а какие вообще никогда не смогли бы появиться? За простотой каждой красоты скрывается большая философия, к которой можно подходить, как шли софисты — с огромным трудом, по трупам мыслей. Именно здесь, в Александрии, были проведены первые вскрытия и вивисекции человека; так что традиция долгая и богатая. Ты, эстлос, думаешь, будто таксидермия — это всего лишь примитивная текне украшения падали? Ха!

Харшин ненадолго проковылял в угол, где выкопал из-под завалов мусора оправленную в кожу книгу. Пан Бербелек воспользовался этим перерывом, чтобы бросить Ихмету вопросительный взгляд. Перс только пожал плечами.

Горбун подсунул книжку под самый нос Иерониму. «Peri fizeos. Katharmoi», — прочитал тот.

— Эмпедокл из Акрагаса! — воскликнул таксидермист, словно жрец, начинающий песнопение в честь бога. — Не Александр, но он был первым истинным кратистосом! Это он воскрешал мертвых, управлял ветрами, его аура выжигала болезни в целых странах, слушая его слова, ни у кого не оставалось сомнений. Воистину, среди них он был словно бессмертный бог, но не смертный человек. Его называли колдуном, чернокнижником. Ха! Он вступил в вулкан, только пир оказался слабее его морфы, языки пламени не были в состоянии уничтожить его тело. За век до Аристотеля мпедокл из Акрагаса познал законы природы, четыре элемента, четыре корня, ризомаа, и филиос, и нейкос — неустанно объединяющиеся и разделяющиеся, вечный балаган и стремление от одной формы к другой, от одного соединения до другого; одинаково, как среди того, что мертвое, так и тем, что живое. И вот что он говорил: В начале не было ни Формы, ни Цели, лишь только смесь всего со всем, свободный хаос: одни только головы, одни только руки, одни только рога, пальцы, волосы, копыта. А потом из них появлялись все возможные и невозможные комбинации: медведь с крыльями стрекозы; три головы без какого-либо корпуса; нога с ухом; рогатые змеи, ладони с жабрами, птицы с тигриными головами, мышцы без желудков, мышцы без жил, мышцы без костей, тела без конца и без начала. Только большинство этих созданий было не в состоянии выжить, а может им и удавалось как-то выжить, только другие справлялись получше и истребили первых. Так что остались наиболее храбрые экземпляры или же обладающие наиболее приспособленными органами. Размножаясь, они передавали собственную Форму потомкам. Так что же должен сделать таксидермист, который стоит над всем этим холодным хаосом тел и выбирает, словно Бог, форму нового, неизвестного до сих пор совершенства? Я должен увидеть в своей голове всю праисторию данного животного, увидеть, как оно живет, как охотится, какие у него имеются враги, как оно размножается; и если оно каким-то образом со всем этим справляется — это уже знак, что оно достаточно правдивое. Даже самый паршивенький текнитес флоры и фауны не должен этого делать, когда выводит новые виды, склоняя потенцию нерожденных, неразвитых растений и животных к собственной Форме, проедая их собственной аурой, притягивая к себе потихоньку, от одного поколения к другому — он знает, что бы не народилось, оно будет более совершенным, ведь сам он не в состоянии сморфировать невозможного. Я, я сам с большим трудом нахожу возможное в потоке невозможного. Это требует специфического способа мышления; мысль ведь тоже может быть заражена. Но спроси в Александрии кого угодно: нет никого лучше Харшина, сына Зебедея. — Тут он оскалил в усмешке остатки кривых зубов, свободной рукой все так же похлопывая по спине искусственного зверя. — Ведь ты же поверил в него, эстлос? Правда? Он столь же настоящий, как и гиена. Я сам назвал его ройпусом…