Инвалид детства - [43]

          Ирина увидела свой фломастер для этнографических заметок.

          — А вон какие картинки красивые! — он повертел у нее перед носом двумя новенькими колодами карт.

          — Это кто же тебе подарил? Тоже монахи? — удивилась она.

          — Не, то тетенька одна добренькая — на, говорит, сиротка, поиграйся на счастье! Вишь, какие красивенькие! Атласные! — Он причмокнул от удовольствия и приложил их к щекам.

          — Это все ерунда! — сказала она решительно и, краем глаза поглядывая на Александра, добавила: — Чертовская музыка! Это надо разорвать на мелкие кусочки!

          — Тетенька! — захныкал мальчик, видя, как она распатронивает глянцевые пачки. — Отдайте! Красота-то какая! Особенно вон те — с крестиками, с сердечками!

          Ирина отстранила его властной рукой и, шагнув к урне, стала усердно рвать на куски неподатливые картонки.

          — Тетенька! — все громче плакал мальчик. — Хоть одну оставьте, с офицером! — Он оглядел вокзальную публику, истомленную многочасовой бессюжетностью и потому с нескрываемым интересом и даже напряжением следившую за этой динамичной драматической картиной, и заорал, впрочем, как-то вяло и обреченно: — Бедного сироту обижают!

          — Пли! — победоносно воскликнула Ирина, высоко подкидывая над урной разноцветные тверденькие бумажки, и, кивком приглашая за собой вдруг повеселевшего Сашу, гордо продефилировала на перрон под мысленную овацию оживившейся публики и призывные гудки растянувшегося по вагонам ночного пространства.

          В купе уже ехало двое приятных молодых людей. Увидев Ирину и Александра, они принялись сконфуженно убирать початую бутылку шампанского, но Ирина остановила их:

          — Ну что вы — продолжайте ваш пир! Я не ханжа.

          Они пригласили ее к столу, и она, из чувства демократизма, которое еще более укрепилось в ней за последние два дня, не отказалась выпить с ними бокал. Молодые люди оказались реставраторами.

          Ирина значительно посмотрела на сына:

          — Вот бы отцу Иконописцу было интересно с ними познакомиться!

          Саша усмехнулся и вышел в коридор.

          Он смотрел в темное окно, в котором поначалу ничего не было видно, кроме его собственного смутного отраженья. А потом постепенно поплыли, поплыли — отец Иероним и отец Таврион, оба смотрящие ему вслед и машущие с порога; Ванечка Иго-го, вцепившийся в его сумку и пожелавший сам лично дотащить ее до машины, а потом поклонившийся ему со слезами и благоговейно поцеловавший в плечо; отец Дионисий, торопящийся на службу, мимоходом хватающий его за рукав и заключающий в свои крепкие объятья:

          — Ну, сокрушитель демонов, покидаешь нас? Как же мы теперь будем жить без твоих разоблачительных обличений?

          — Не знаю, как вы, а вот я, — сказал Саша, — без ваших обличительных разоблачений просто пропаду!

          — Но почему, почему? — что-то вдруг запищало в нем. — За что? За что? — рассыпалось под колесами. — Зачем? Зачем? — подхватил встречный товарняк.

          — А вот когда за преподобным Феодосием, молодым подвижником Киево-Печерским, приезжала мать, то ведь святой Антоний защитил его, спрятал: что же твой-то старец выдал тебя, а, Александр? — ласково спросил его вкрадчивый тоненький голос.

          — Отец Иероним! — что-то оборвалось в нем и рухнуло под откос. — Ведь когда преподобный Феодосий, то ведь святой Антоний, а вы-то что?..

          Тьма обволокла его, и небо, казалось, навсегда перестало рождать звезды.

          — У каждого, дитя мое, свой путь и свой крест, — кротко и неторопливо отозвался откуда-то отец Иероним, совсем так же, как три часа назад на пороге своей кельи. — Ты все допытывался, как узнать волю Божью, а она тебе и открылась. Поезжай с матерью, ты ей сейчас нужен. Будь с ней ласков, великодушен, будь кроток. Не забывай, что тебе ее поручил Господь. Ты ведь хотел стать монахом? Вот тебе и первое послушание. А что такое послушание для монашеской жизни? Основа основ, начало и конец. Помнишь, как говорили святые отцы: послушание превыше постов и молитв. Господь с тобой! — старец долго и внимательно посмотрел на него и, осенив широким крестом знамением, прижал к своей пропахшей воском и ладаном старенькой рясе.

          И Саше вдруг стало так жутко, жарко, страшно, будто призвали его на торжественное какое-то, великое дело, а он тут все мешкает, все медлит, все сомневается, крепко держась за поручень и прижимая лоб к ледяному стеклу. Страстная жажда подвигов охватила его, сладость предвкушаемых унижений, ликование от собственного видимого поражения вскружила голову, и ему захотелось вдруг, чтобы тут же, немедленно окружили его плотным кольцом мучители — и понесли бы его, и оплевывали, и даже били, а он бы посмотрел на них с кроткою, счастливой улыбкой, повторяя: «Господи, прости им! Ибо не ведают, что творят!»

          — Знаете, — Ирина оживленно рассказывала симпатичным попутчикам, — мы едем сейчас из такого удивительного заповедного места! — Она слишком долго молчала в машине, чтобы сейчас удержаться от соблазна завязать непринужденный и изящный разговор. — Я даже везу оттуда кое-какие заметки. Это совершенно неисследованный таинственный мир. Там есть и одержимые демонами, которые кричат страшными звериными голосами и несут всякую галиматью, а есть и очень тонкие люди, способные оценить и красоту, и искусство, и, между прочим, никакие не ортодоксы, не иезуиты, — спорщики, ерники, — словом, совершенно дивные собеседники! Они могут быть и светскими, и обходительными, могут и поиронизировать над отпущенной им в этом мире ролью... Кстати, я могу прочитать кое-что из моих путевых заметок.