(Интро)миссия - [67]

„Нет, ты так долго здесь не протянешь“, — начал я словами Юры диалог с самим собой. Вот и пидаром обозвали, а за что? Обидно! И ведь красивый, зараза! Что-то последнее время меня потянуло на здоровых мужиков. Грубой силы хочется. Минск испортил. До него такой девкой я не был. Лоб от удара болит. Да-а, кулачище какой огромный! Да и в штанах не намного меньше. Когда суп его хозяйство подмочил, я успел заметить, уворачиваясь от второго удара, что „химическое“ орудие имеет один из наибольших за всю историю войск химзащиты калибров. „Наверно, Антошки все такие“, — подумал я и увидел перед носом калитку.

Сержанты ушли в увольнение. В городе открылась первая видеостудия. Вход по рублю — и сиди, сколько хочешь. Вовчик оттуда не вылезает. Вечером — кино про баб. Говорят, приходит из увольнения примерно такой же, как Антон после супа. Оно правильно — хочется. Вот и мне хочется. А в части — один Ростик да неизвестно где растворившийся Голошумов. Я залез в кабинку туалета. Их там три, но мне сразу приглянулась последняя — там щеколда самая крепкая. С первым мановением руки перед глазами возник ефрейтор. Вот он тащит меня за волосы, я почти не отбиваюсь. Закрывает дверь кухни, бросает меня на хлеборезку. Расстегивает штаны, упирается в предусмотрительно оголенную задницу. И резко входит. И выходит. И опять входит… И мне уже хорошо. Я не заметил, как погрузил в себя четыре пальца. Наверно, такой ширины оно и есть. Следов от общения с Антоном на „очке“ не осталось. Хотя это и неважно — Ростик сегодня уборщик.

Смена нарядов в нашей части еще с Великой Отечественной происходила в пять часов дня. Со временем она упростилась до примитива. По два офицера — дежурных по части, старый и новый, два их помощника из сержантов и два уборщика. Рапорт одного офицера сводился к словам „Всё нормально“. Новый дежурный спрашивал, нет ли слухов о какой-нибудь учебной тревоге. А с уборщиком вообще было просто: Ростик уже в который раз менял сам себя и, скорее всего, ни о чём себя не спрашивал.

На ужин я не ходил. Впрочем, как и никто другой из нашей части. Дело было даже не в сексапильном ефрейторе. Просто я сбегал в магазин. Юра подошел ко мне и осведомился, нет ли у меня желания идти к химикам на ужин. Я честно признался, что нет. „Прошвырнись, — говорит, — тогда в магазин. И себе чего-нибудь купишь, и нам“. Посчитав, что дискриминацией это не является, я согласился. Идти нужно было минут шесть ровно по прямой, поэтому никто не стал рисовать мне чертежи, объяснявшие месторасположение важного стратегического пункта под скромным названием „магазин“. Я сиганул через забор и пошел вдоль дороги. Боязни встретить офицера или „прапора“ не было. Все прекрасно знали, что солдаты отовариваются в магазине. Даже знали, в каком. Если „нехимическую“ пищу видели уже в части, проступком это не считалось. А вот если поймают по дороге в магазин или обратно — тогда другое дело. И виноват ты будешь не за то, что бегал в магазин, а за то, что при этом попался. Впрочем, системы наказания солдат за столь мелкие проступки не существовало. Нас и так было полтора человека, чтобы еще кого-то на гауптвахту посылать. Наорет командир на тебя, ты пообещаешь, что больше не будешь — и всё. Как в детском садике: „Прости меня, дяденька Мойдодыр, никогда больше не буду, честное ленинское!“. Ну, а я по дороге никого из своих не встретил.

В магазине было, с позволения сказать, самообслуживание. Маленький такой деревенский супермаркет. Я набрал продуктов, едва не забыв купить для Юры его любимых плавленых сырков. Армия научила меня есть то, на что я и не посмотрел бы на „гражданке“: ливерную колбасу с майонезом, овощное рагу, законсервированное в стеклянные банки. Мне, такому совсем гражданскому, показалось странным, как можно открывать крышки банок без консервного ножа. В этот вечер я научился и этому, с четвертого удара локтем сломив сопротивление жестяной охранницы рагу.

Совместный ужин в спальном помещении и последующий якобы уход на ужин к химикам, вместо которого мы посидели в кочегарке, немного сблизил меня с сержантами. По причине мерзкой погоды они не задержались в увольнении, да и надоело им шляться каждые выходные по полупустынному городу. Бабами они, по их словам, уже давно пресытились, а к алкоголю были почти равнодушны. Посмеивались над Вовчиком, дрочившем в видеосалоне. Стас, который был минчанином, с интересом слушал минские новости. Кафе, в которое я забредал, бегая в самоволки из госпиталя, как оказалось, было и его любимым. Но со Стасом любиться я уже не хотел. Загоревшееся было маленьким костром желание быстро задул ветер его надменности. Ростик захотел отдохнуть от обязанностей вечного уборщика, и назавтра сержанты возложили ее на меня. Рано или поздно это должно было случиться.

В обязанности уборщика, как это и следует из логики, входило поддержание порядка в штабе в течение дня. Офицеры особо не сорили. Главным было то, что после отбоя надлежало помыть пол и на первом, и на втором этаже, а также убрать туалет. Последнее и было тем камнем преткновения, о который я постоянно спотыкался. А ведь я так возмущался против мытья полов в „сосудах“! Это не шло ни в какое сравнение. Во-первых, в туалете плохо пахло — на то он и туалет. Во-вторых, надо было почистить писсуары, а инструментария для этого не было — так, тряпочкой. А в-третьих, в этот раз противный Стас сказал, что утром лично проверит и зеркала, и краники на писсуарах. Они были сделаны „под позолоту“, и мне надлежало натереть их до блеска. Это уже не Синдерелла — я даже и сказок таких не знаю, в которых туалеты до блеска драят.