(Интро)миссия - [28]

Мы поднялись в столовую, где нас сытно и вкусно накормили. Как здесь всё-таки хорошо! Даже домой расхотелось. Об этом, правда, я промолчал, когда Буденный вызвал меня на осмотр. В связи с тем, что я был самым больным человеком в Белорусском военном округе да и в армиях стран Варшавского договора вообще, он решил сам вести мою историю болезни и лично осматривать меня. Я показал ему всё, на что способен. Но в последнее время я привык общаться с людьми среднего уровня развития, этот же оказался умнее и прозорливее. Короче говоря, не поверил. Нужно было срочно готовить припадок для пущей убедительности. Но поначалу посмотрим, в какую сторону ветер подует. А усы у него действительно хороши! Вот только жаль, что не дурак. Ну, и это неплохо: борьба с сильным соперником и победа над ним гораздо ценнее. Победю непременно. Где наша не пропадала!

Опять уснул, последовав примеру сопалатников. Проснулся — а нас уже пятеро: еврейчика привезли, тоже с сердцем. Но место самого больного занято. Хоть и умный еврейчик, но самый больной — я. „…Опыт, сын ошибок трудных. И гений, парадоксов друг. И случай…“ — это я ему так сказал. Но он Пушкина тоже знал. Хрен с ним! Уже почти шесть, а я еще не купался. „Костик, пойдем! Летс гоу, как говорят в Америке“. Кстати, мы только на инглише с ним и трепались — назло остальным. А еврейчик, хоть и умненький, а инглишем не владел. Впрочем, хватит о нем. У него писька маленькая. Так мне сразу показалось, а от мысли проверить стало тошно.

А вот у Костика — большая. Это я узрел, когда он предстал предо мной в трусиках. Разбежался — и грациозно нырнул прямо в Россь. Я — за ним. Особенно развернуться было негде, все больные вылезли на пляж, поэтому плавали недолго. Да и к тому же с непривычки всё замерзло. Обсохли. Я предложил пройтись вдоль речки. Согласился — а что еще делать? Когда мы отошли от общей массы больных, я начал расспрашивать: а как здесь насчет баб-с? Есть в аптеке одна хорошенькая, только вот не любит она Костю… Всем дает, а вот его не приемлет категорически. Вместе с братцем в госпитальной аптеке работает. Брату лет двадцать — это на мой вопрос. А она очень даже симпатичная… Костик аж возбудился. Какой же он классный, когда в одних трусах! Мускулистый, попочка аккуратная, ножки стройные. Беру! Но не знаю, на какой козе подъехать. Выражаю сожаление по поводу того, что с бабами туговато. Говорю, что в принципе мне всё равно — с сестрой или с братом. „Ты не знаешь, может, брат дает?“ Не знает Костик, не проверял. „Раз уж такое дело, Константин, давай хоть братца раскрутим“. „Что я, педик, что ли?“ „Да брось ты! Один раз — не пидарас. Ты — в рот, я — в зад. Или наоборот“. Остановились. Смотрит с интересом: „А что это тебя на мужиков тянет?“ „А мне всё равно — хочется ведь“. Он соглашается. И ему тоже хочется — сам сказал.

Отошли мы уже далеко, купающихся больных почти не видно. Впереди несколько кустиков прямо на берегу. Надоело, давай посидим. Да и возбудился я от таких разговоров. И Костик тоже. Сели. Смотрю, а там эрекция полным ходом, через трусы пульсация чувствуется. Трусики мокрые — всё-всё видно. Смотрел до тех пор, пока Костик мой ясный и непорочный взор, направленный туда, не перехватил. Он предложил кончить вручную. Я решил немного поиздеваться: „Ага, так ты, оказывается, злостный онанист!“ Он обиделся. Наверно, для него это так же плохо, как и педик. „Я, — говорю, — в кулак не кончаю. Западло. Уж лучше мальчика найти и в попку ему разрядиться, чем с пальцами общаться. Не приемлю категорически“. Это я сейчас так коротко описываю. Тогда, сидя на берегу и свесив ноги в Россь, я произнес гневную речь типа лекции „О вреде онанизма как порока, калечащего психику советского солдата, защитника Отечества, и дискредитирующего оного“. Подействовало. Но эрекция не спадала. Я посмотрел Костику прямо в глаза. Он — в мои. Мальчик не глупый, всё понял: трусики приспустил сразу.

Меч-кладенец весь затрепетал, вырываясь наружу. Красивый меч, прямой, дюймов на восемь. Конечно, красивый — только вот боюсь, красоту эту еще кто-нибудь увидит… Мы перебрались в глубь кустов. Я расчистил ложе, повалил Костика и лег сверху. Только приблизил свои губы к его — он отвернулся. Гад, не хочет целоваться! А сердечко стучит сильно-сильно. Сейчас бы кардиограмму — обоих бы сразу комиссовали. Странно, что подобные мысли приходят в такой момент. Не о том ты, Димка, думаешь… Сосать надо, сосать! Целуя каждый сантиметр его прекрасного загорелого тела, я добрался до кладенца. Отсос в фантастическом ритме подействовал на них обоих очень быстро. Кладенец низверг в верхний бездонный колодец неимоверное количество сока, а его хозяин, казалось, вот-вот потеряет сознание. Тяжело дыша, он привстал, прислонился к пеньку и начал произносить что-то несвязное. Меч успокоился, уменьшился в размерах и стал напоминать нечто средневропейское и тривиальное. Я же возбудился не на шутку. Осознавая, что Костик при случае может положить меня одной левой, но движимый животными инстинктами, я навис над ним. Малыш открыл глаза и увидел перед собой нечто более прекрасное, чем женский половой орган. Он хотел спросить, что всё это значит, однако лишь успел открыть рот. Я вошел глубоко.