Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [97]

Ты видишь, мой друг, до чего меня довели; но за меня разум, здравый смысл, принц де-Шимэ, мои друзья, и даже русские. Чего же мне больше?

Воскресенье, 19. — К брату.

Сегодня один человек принес мне добрую весточку о моем деле. Это — барон Мейер (Mayer), состоящий на службе и большой музыкант. Он дал мне понять, что, по отъезде Робазоми, я получу позволение являться ко двору. Не знаю откуда он получил такие сведения, хотя он часто бывает у кн. Потемкина.

Вечер провел у Голициных. Нового ничего не узнал, так как мы занимались только осуждением новой пьесы: Bureau d'esprit. Собственно говоря, эта пьеса есть критика на общество кн. Барятинской. Подозреваю, что автором ее был Катюльян (Catuellan).

Вторник, 28. — К брату.

Мои отношения к двору не изменились. Зиновьевой кто-то говорил, что отсюда писали Барятинскому, чтобы он потребовал от французского двора моего удаления, выбрав такой момент когда шансы де-Верженна будут падать. Между тем бар. Майер продолжает уверять, что дело мое кончится благополучно, и скорей чем я думаю. Кн. Потемкин будет говорить об этом с императрицею; он это обещал де-Шимэ, о чем передавал Майеру, который переходит в русскую службу чтобы состоять при Потемкине.

Молодой господин провел у меня вечер. Мы говорили об истории, и я показал мою записку о вторжении варваров в Европу. Думаю, что он хочет изложить тоже самое по-русски, покрайней мере он выразил такое намерение прочитав мою записку, которая очень ему понравилась. Его ожидания так же не исполнились как и мои — камер-юнкером он не назначен.

Мне сказали, что сибирскому Нарышкину отрубили голову в крепости (?), но это не правда — он в Москве, куда, по его делу едет фельдмаршал Голицин. Нарышкина, говорят, признали сумасшедшим и засадили в монастырь. Рассказывают, что Тобольский губернатор Чичерин (Sitfcherin) совершает такие ужасные вещи, что его бы следовало казнить, но Императрица не решается на это, сколько по гуманности, столько же из-за страха. Этот страх, мой друг, всегда живет в сердцах деспотов.

В воскресенье, обер-гофмаршалу Голицину дана отставка, с пенсией в 4000 р. Генерал Сиверс, Новогородский губернатор, получил в подарок 20 000 р. Это очень хороший человек, который, будучи ливонцем, заслужил уважение русских; это большая похвала.

При дворе составляется кадриль из 16 человек, в том числе Барятинская. Нелединская, Трубецкая, Матюшкина и гг. Понятовский[140], Голицин, д'Юбен и проч. Но Великий Князь, который не выносит Понятовского ни Барятинской, старается помешать составлению кадрили. Он сказал де-Шимэ: «Я очень рад, что вас там не будет; между нами говоря, все это шуты гороховые» (polissons). Со стороны Великого Князя, мне кажется глупо и неприлично было говорить такие вещи иностранцу, которого он знает всего два месяца. Кадрильные дамы в бешенстве, но они не смеют ничего сказать.

В понедельник я был на репетиции италианской оперы, на сюжет Метастазио (Nitelli), сочиненной новым капельмейстером, два месяца тому назад приехавшим из Неаполя — г-н Паэзиэлло[141]. Музыка мне понравилась. Я отправился на репетицию, потому что на придворный спектакль не попаду, но и отсюда должен был скоро уехать, так как в театр, неожиданно, прибыл Великий Князь. Но он все-таки знает, что я был там; де-Шимэ боится, как бы это не произвело дурного впечатления. А я нисколько не боюсь, и, на ужине у Щербатовой, при Остермане, прямо заявил, что был на репетиции и уехал с нее по причине прибытия Великого Князя.

Среда, 29. — К брату.

Я еще тебе ничего не говорил, мой друг, о Датском посланнике, Асфельде, и о слухах, которые здесь про него ходят. Репутация его не лучше чем других, прочих; над ним все смеются. Говорят он так скуп, что сидит, с женой и компаньонкой, при одной сальной свечке. После обеда, он сам осматривает сколько вина осталось в бутылках, затыкает их мякишем белого хлеба и запирает у себя в кабинете. Сам ходит на рынок за мясом; нигде не бывает и жену никуда не пускает, из скупости. А между тем этот человек получает 25 000 р. в год. Можешь судить насколько его мозг способен производить великие идеи.

Императрица сделала прекрасные подарки артистам итальянской оперы: мужчины получили золотые табакерки, а Бонафини — бриллиантовую брошку. В тот же день, Гримм получил табакерку с портретом Императрицы, а Домашнев — 5000 р., 1000 р. прибавки к жалованью, и табакерку в 2500 рублей.

Ты знаешь, мой друг, что де-Шимэ, благодаря Лобковичу, не пустили в театральную ложу, предназначенную для лиц дипломатического корпуса, а между тем Понятовского приняли. Это не очень приятно для де-Шимэ, хотя надо заметить что Понятовский играет здесь роль польского посланника, так как прислал благодарить Императрицу за границы. Он не представил, однакоже, верительных грамот, а потому его следовало бы рассматривать только как племянника Польского Короля. Кроме того он не в больших ладах с двором, особенно Великокняжеским.

Де-Шимэ имел сегодня большой разговор обо мне с гр. Паниным, который совершенно откровенно высказался насчет Маркиза. Он прекрасно знает, так же, как Императрица, что именно Маркиз послал Рабазоми в посольский дом прежде чем я узнал об этом; что вернувшись домой в полночь, я уже застал его в своей комнате, и оставил ночевать только по приказанию Маркиза. Панин прибавил также что к нему, от имени Маркиза, приходил аббат Дефорж, который дал честное слово, что Рабазоми в посольстве нет, тогда как последний был там. Вот это то честное слово, сказал Панин, и было причиною того, что де-Корберона наказали вместо его патрона. «Не люблю я этого аббата, заметил Панин, и манеры его, и речи мне нравятся». Но против меня существуют другие обвинения. Этим летом, в Петербурге, какие-то путешествующие французы наделали грязных шалостей; Остерман получил от Императрицы приказание просить Маркиза принять против них строгие меры. Вот и меня замешали в эту историю, хотя ты, мой друг, видел из моего дневника что я в это время хворал лихорадкой, и никаких сношений с безобразниками иметь не мог.