Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [92]

Днем я узнал, что наш дом подвергнут полицейскому надзору и продается. Говорят даже что аббат состоит шпионом Чичерина. Я давно уже подозреваю его и Антона; говорил об этом Маркизу.

Воскресенье, 22. — К брату.

В полдень был у Зиновьевой. Она приняла меня дружески и много говорила о моем деле, и о том, что она сказала вчера де-Шимэ, убеждая его похлопотать за меня у кн. Орлова. Он отвечал, что Маркиз ничего ему об этом не говорил, что он из всего делает тайны и пр. Ты видишь, мой друг, что и он не особенно одобряет моего патрона, которого я больше жалею чем порицаю.

Обедал у Щербатовых; княгиня мать тоже удивлялась, что Маркиз не старается меня вызволить. Она мне посоветовала отправиться к Остерману, что я тотчас же и сделал. Этот министр принял меня превосходно и сказал: «Мне очень досадно, что все это отозвалось на вас, тогда как мы бы должны иметь дело с французским посланником, а не с вами; он свалил все на ваши плечи, вы и отделываетесь». Я отвечал: «Раз Маркиз де-Жюинье донес куда следует, так уж мне теперь делать нечего; я подчинюсь воле Императрицы, но желал бы иметь право рассчитывать на ваше заступничество, и надеюсь, что вы отдадите мне справедливость и поверите, что я вел себя согласно своему долгу». Он наговорил мне множество любезностей, и дал понять, что недоволен поведением Маркиза не только в деле Робазоми, но и в других прочих. Затем разговор наш стал более интимным; Остерман рассказал мне об одном своем столкновении с Маркизом и спросил, что я об этом думаю. Я отвечал, что не мне быть судьею между ними, тем более, что я не знаю подробностей дела, но что все, им сказанное, кажется мне весьма простым и справедливым.

Понедельник, 23. — К брату.

У Маркиза были гости, а между прочим прусский полковник Коцей (Cocey), приехавший поздравить их Высочества с законным браком. Голландский резидент много болтал о моем деле, говорил, что оно скоро кончится, что Императрица вчера улыбалась Маркизу, и что на нее подействовали разговоры о запрещении мне приезда ко двору. Не знаю желал ли он что-нибудь из меня вытянуть, но во всяком случае не достиг цели — я ему ничего не сказал. Он был сегодня у меня, вместе с Комбсом.

Что касается дела, то я думаю, что если оно благополучно не кончится, то Маркизу несдобровать. Сегодня уже, при дворе, говорили об его отъезде и назначили ему преемника. Положительно не знаю, чем это кончится. Ужинал у фельдмаршала Голицина, где меня прекрасно приняли. Нужно терпение, мой друг.

Вторник, 24. — К брату.

При дворе был спектакль, я, конечно, не показывался. Ничего нового, мой друг. Сделал много визитов, ужинал у Бемеров, где были гости, и между прочим Марков, очаровательный член из Константинопольского посольства. Ему предлагают сопровождать Остервальда на Мальту, но он говорил, что мой пример открыл ему глаза, доказав что не следует быть вторым лицом при человеке малого ума и не обладающим твердостью. Таков Остервальд да и многие на него похожи!

Среда, 25. — К брату.

Не знаю, мой друг, каким образом может кончиться моя ссора с двором. Уверяют, что Панин далеко не на моей стороне, но говорят также, что он не в ладах с Императрицей, которая недавно намекнула ему письмом об отставке. Она, действительно, не любит его. Из трех отставных фаворитов, Орлова, Потемкина и Завадовского, Потемкин теперь в большем фаворе чем когда-либо, и недели через три должны произойти события, доказывающие насколько этот фавор велик. Маркиз беспокоится о моем деле, последствия которого отзовутся скорее на нем чем на мне.

Четверг, 26. — К брату.

Мы с Комбсом обедали у Бильо. Она, по обыкновению, много говорила о Маркизе, о том, что в публике смотрят на мою ссору с двором благоприятно для меня, и что мне не следует выказывать особенного желания поскорее примириться. Я и без советов Бильо, которой нельзя верить, держусь того же мнения, и думаю, что мне, ни в чем не провинившемуся, следует держаться твердо и индифферентно по отношению к русскому двору, до которого мне нет дела. Кроме того с удовольствием узнал, что Фонсколомб (Fonscolombe), наш посланник в Генуе, выходит в отставку. Ах если б мне дали это место! Вот было бы хорошо! Как приятно было бы жить при этом маленьком дворе и какое наслаждение покинуть Россию при таких условиях.

Воскресенье, 29. — К брату.

Поверишь ли ты, чтобы в 45 лет, не обладая ни красотой, ни умом, ни богатством, ни именем, ни талантами доставляющими иногда счастье, можно было сводить с ума всех молоденьких женщин города? Поверишь ли ты, чтобы смерть такого человека, отличавшегося только простотою и добродушием, могла произвести целую революцию в кружке молодых женщин? Этого многие не смогут себе представить, а я это видел в Петербурге!

Трагический случай, происшедший здесь несколько дней тому назад, поверг в отчаяние большую часть наших здешних красавиц. В ночь с четверга на пятницу умер Небуш (Nebouch), бедный Небуш, о котором я тебе так часто говорил. Он был очень полнокровен, и потому страдал удушьем и вообще плохо себя чувствовал. Какой-то шарлатан уверил его, что это зависит от полипа, и дал рвотного. Хирург, с которым он потом советовался, предложил тотчас же пустить ему кровь, угрожая в противном случае дурными последствиями. Небуш отложил кровопускание на завтра, а ночью задохся от кровавой рвоты. Все наши хорошенькие женщины захворали по этому поводу. Этот Небуш, немец по происхождению, но родившийся в России, был беден, занимал в обществе довольно низкое положение и не блистал ни умом, ни талантами. Но он был честен, прост и добр. Мужчины обвиняли его в бесхарактерности, но я находил его слишком хорошим для этой страны, так как он отличался прямотою, говорил правду и фаворитам и самой Императрице. Эта прямота казалась мне драгоценной и достойной почтения чертою характера. Я с удовольствием ухаживал за г-жей Зиновьевой, которая действительно заболела от горя по поводу смерти Небуша. Эта Зиновьева как я уже тебе говорил, одна из самых милых и естественных женщин в Петербурге. Она выказала мне горячее участие в деле Робазоми.