Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [91]

Понедельник, вторник и среда, 16, 17 и 18. — К брату.

Мое дело все в том же положении; можно сказать даже что оно усложняется, так как императрица имеет очень дурное обо мне мнение. Но публика, мало-помалу узнающая в чем дело, отдает мне полную справедливость. Говорят, что это дело послужило лишь предлогом чтобы высказать мне неудовольствие. Предубеждение Императрицы против меня вызвано, по видимости, моим легкомыслием, чисто французскими манерами, светской жизнью, и проч. К этому прибавляют, что она считает меня опасным, потому что я вхожу в сношения со всеми недовольными ее правительством, и делаю что я хочу из Маркиза. Но действительной причиной этого предубеждения является моя близость с гр. Андреем Разумовским, а также сношения с Пиктэ и Леруа, которые помогли мне во многом здесь разобраться. Императрица делает мне много чести, считая опасным человеком.

Панин интересуется моим делом; он отдает мне справедливость и порицает Маркиза, который кончил тем, что пожертвовал мною, хоть я на него за это и не в претензии. Панин порицает также Императрицу: «Она не раз уже попала бы впросак — сказал он — если бы я не устраивал дело». Он вполне стоит за меня, но встречает противодействие, а так как он болен и не выходит, то дело и двигается очень медленно. Отчаиваться, впрочем, нельзя. Маркиз говорит, что Барятинскому передавали мое дело в очень мрачном свете, а Визен говорил Альбертине, что в последних трех депешах не было ни слова обо мне. Надо подождать; может быть я попробую повидаться с кн. Орловым. Потом дам тебе отчет, мой друг, о результате моих хлопот. Это дело может ускорить мое повышение и наше с тобой свиданье; но как бы последнее ни было мне приятно, a покинуть Шарлотту будет очень тяжело.

Четверг, 19. — К брату.

Дело мое принимает плохой оборот. Маркиз, вместо того чтобы признать его своим, воспользовался случаем отретироваться и свалить все на меня, говоря что он не знал что я делаю, тогда как я исполнил только его распоряжения. Но я его не обвиняю; он так поступает не с дурными намерениями, а просто по слабости. Желаю чтобы он вышел сух из воды, но не надеюсь на это. Он во всяком случае испытает то неприятное чувство, которым сопровождается недостаток твердости и которое он должен испытывать уже не в первый раз, так как всегда был слаб и лишен уверенности в себе; здесь это знают все и французы и русские, которые называют его простаком. Что касается меня, которого они упрекают в недостатках совершенно противоположных, то мне это все равно, я уже решился. Я уеду отсюда уже несколько познакомившись со страною. Смею думать что это знакомство может быть полезным для обоих Дворов. Эти люди думают противное; но я их жалею, а мнения их презираю. Как бы ни хотелось быть об них лучшего мнения, а поневоле приходится возвратиться к печальной истине: это настоящие дикари, не обладающие даже качествами, свойственными народам еще не цивилизованным; они только грубы. В них совмещается рабское одичание с испорченностью, которую несет с собою слишком скороспелая цивилизация. Наклонные ко всем порокам, обусловливаемым роскошью, испорченные не успевши созреть, они напоминают собою те плоды, которые сняты в незрелом виде, не обладают ни запахом ни вкусом, и никогда не будут обладать ими. И не почва в этом виновата — Российская Империя богата всякими сокровищами; не виноват и садовник — Екатерина II, хотя и не представляет собою того, чем хочет казаться, а все же не плохая правительница. Она только женщина в полном смысле этого слова, женщина, не имеющая никакого понятия о философии; действующая исключительно над влиянием самолюбия; желающая скорее пользоваться эфемерной репутацией в Европе, чем благими делами завоевать себе прочную в своей стране.

Вообще, есть, пожалуй, одно только идеальное средство помочь этой стране достигнуть величия, зародыш которого она в себе хранит, это — совершенно отделить будущие поколения от существующего, для того чтобы избавить их от гангрены, которая разъедает последнее. Когда эта оздоровительная операция будет произведена, и нация вернется к своей первобытной простоте, к своим естественным началам, тогда два-три последовательно царствующих монарха-философа могут постепенно, без кризисов и потрясений, довести ее до возможного совершенства. Нужно, однакож, чтоб эти монархи были русские по происхождению, и имели неоспоримое право на престол, ими занимаемый, а не приобрели его убийством или другими злодеяниями; нужно, чтобы их власть, основывающаяся на справедливости, была любима и уважаема народами, которыми они управляют[136].

Пятница и суббота, 20 и 21. — К брату.

Дела мои не двигаются. Маркиз полагает что он отделался, а я этого не думаю. Все упрекают его в том, что он мною пожертвовал. Он уверяет, что Барятинскому писали из Парижа, требуя отмены запрета, а я уверен что не писали, потому что Визен, видевший последние депеши, не нашел в них упоминания о моем деле. Маркиз старается, по-видимому, уверить себя, что кончено, так как теперь его меньше теребят; но сами коллеги его находят позорным, что он оставил меня сидеть в яме. А в глазах публики, отдающей мне справедливость, я стал даже интересной жертвой. Сегодня я не выходил, так как мигрень, заставляющая меня сильно страдать, все еще продолжается.