Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [123]

Четверг, 29. — К брату.

Я встал в 9 часов и, прогулявшись по прекрасному английскому парку, отправился к Потемкину. Он принял меня одного и мы проговорили около трех четвертей часа. Сначала князь расхваливал Францию, а потом разговор коснулся России и тут уж я принялся ее расхваливать, причем, конечно, сделал что мог. Я особенно напирал на то, что Россия выигрывает при ближайшем с нею знакомстве, и это очень понравилось моему собеседнику. Я воспользовался удобным моментом, чтобы выпросить у него очень редкую и неизданную карту новооткрытых островов, лежащих между Россией и Америкой, составленную неким Очерединым (Otsheredin), которую желал бы послать королю. Князь обещался испросить у Императрицы дозволение на выдачу мне этой карты. После довольно продолжительного разговора, я собрался откланяться, но князь стал меня удерживать. Не желая, однако же, надоесть ему, я все-таки простился и ушел, провожаемый им до дверей и очень довольный. Письма и поручения в Версаль князь обещал мне прислать. Прощай, мой друг. Поездка моя наделает шума, конечно, но что ж из этого? Игрок должен пользоваться благоприятными шансами.

Май

Суббота, 1 мая. — К брату.

Сегодня работал целое утро, что мне и помешало писать к тебе. С удовольствием возвращаюсь к рассказу о своих делах. Фавор здесь подвержен большим превратностям. Четырнадцать или восемнадцать месяцев на французов смотрели здесь косо, а константинопольский мир поставил нас в лучшее положение. Двадцать восемь месяцев тому назад меня не пускали ко двору, а теперь, говорят, получу Анненскую ленту и Государыня так хорошо обо мне отозвалась[183], что я, благодаря этому отзыву, буду где-нибудь посланником. Сегодня мы отправляем курьера в Константинополь, а в понедельник — в Париж.

Воскресенье, 2. — К брату.

Сегодня у Остермана большой обед по случаю рождения Императрицы. Впервые мы обедали в его галерее, очень красивой, хотя и чересчур переполненной скульптурными украшениями. Кауниц говорил мне о месте посланника, на которое я будто бы назначен (чего, однакож, не знаю) и которым не могу быть доволен в виду здешней моей работы. Для меня, мой друг, подходили бы только два места — или в Петербурге или в Берлине. Но нужно еще знать, как поступит маркиз де-Жюинье. Не верю в его возвращение, и во Франции так же думают. Впрочем, ручаться ни за что нельзя.

Алопеус говорил мне за обедом, что Стахеев наверно будет отозван.

Сегодня получил письмо, но от маркиза ни слова. Вот уже скоро три месяца как он мне не пишет.

Среда, 5. — К брату.

Сегодня в 3¹/₂ часа, уехал Гарри. Он везет с собою интересную депешу, успех которой я буду ждать с нетерпением. Гарри уехал бы дня два тому назад, если б не пришлось ждать писем от Потемкина, который очень ленив писать. Я велел Гарри спешить, но боюсь, что он не обгонит русского курьера, выехавшего в понедельник. Два часа спустя после его отъезда, я заметил, что он забыл свой паспорт, послал Сен-Жана, верхом, вдогонку. Сен-Жан догнал его за 40 верст от Петербурга, и вернулся назад, на той же лошади, к 10 часам вечера. Какой английский курьер сделает тоже? Гарри велел передать мне, что надеется перегнать русского курьера: очень бы было хорошо.

Четверг, 6. — К брату.

Покончив с письмами, отправился обедать к Панину. Первый чиновник особых поручений (commis?), Обри, сообщил мне, что маркиз Жюинье ни в каком случае не вернется сюда, и что в Париже ходит слух о назначении на его место г. д'Антрэга из Дрездена. Это меня огорчило, потому что расстраивает мои планы. Панин относится ко мне хорошо, но этого мало: нужно действовать, а я знаю, как он ленив. Он хочет, чтобы я сам просил наш двор об оставлении меня в Петербурге, а это невозможно. Между тем у меня есть доказательства доверия и уважения, с которыми относится ко мне Панин. Вот суди сам.

Месяца два тому назад русский двор сделал представления дворам шведскому и датскому относительно корсаров, которые могут плавать по северным морям; я во время получил копию с этого представления, потребовал себе аудиэнции у министра и говорил с ним весьма твердо. Многие думали, что мы из-за этого поссоримся, а он стал только больше уважать меня. По этому делу я добился большего, чем все остальные посланники, и получил удовлетворительный ответ. Правдивость и твердость, мой друг, никогда не повредят. Это еще не все; я послал копию с представления нашему двору; там очень удивились, но увидали, что я был прав и одобрили мои действия. Меня удивило, что и Сольмс об этом знает. Король прусский, по приглашению нашего двора, приказал ему сделать серьезные представления по этому поводу, а он спросил у меня, имею ли я основания бояться каких-нибудь новых осложнений дела. На основании слова, данного Паниным, я ему положительно сказал, что не имею и просил его даже сказать Панину, что не заподозреваю чистоты его намерений.

Возвращаюсь, мой друг, к назначению д'Антрэга. Переговорив с Комбсом, мы решили, что он отправится завтра в Царское Село и попросит де-ля-Тейссоньера позондировать на этот счет князя Потемкина. Я уже говорил тебе, что мне советовали написать к нашему двору предварительно заручившись согласием Панина, но деликатность помешала мне сделать это не узнав об участи маркиза. Теперь участь его решена и я должен действовать.